при графе не было, это Егорка знает точно. И задерживаться долго на ассамблее граф не собирался. Он сказал Егорке, что пробудет недолго, и чтобы тот не отлучался никуда, а ждал его снаружи.

— И что же — он все это время ждал графа у ворот? — спросил я.

— Не-е, от ворот его прогнали! — хохотнул Гаврила. — Как и меня. Слишком много экипажей прибывало на ассамблею, разместить всех рядом с воротами никак не получилось бы. Вот он и отъехал подальше, остановился неподалеку от меня. Так мы вместе почти до утра и проторчали. Было время поговорить. Половину моего табаку выкурили!

— Ты же сказал, что Катерина запретила тебе курить табак, — заметил я с усмешкой.

— Так ты ей не рассказывай, барин, а то заругает! А она знаешь, как ругать умеет? Ой-ей! Уж на что твой батюшка ругаться умел, но и ему у Катерины еще поучиться следовало бы!

— Не расскажу, — пообещал я. — Ты давай, докладывай, о чем вы еще с Егоркой языки чесали?

— Да и не только с Егоркой, — поправил меня Гаврила. — Много кто к нам подходил, табачком угоститься да новости обсудить. Только один кучер очень неприветливым оказался. Волком на меня зарычал, когда я сам к нему подошел и заговорить попытался.

— Кто таков? — полюбопытствовал я. — Чей он кучер?

— Так я, барин, знать не знаю. А он и не сказал. Я же говорю: неразговорчивый попался. А когда я колесо у него на карете покачал — показалось мне, что оно как-то криво стоит — так он и вовсе на меня плеткой замахнулся. «Поди, — говорит, — прочь отсюда, покуда плетки не получил». А у самого один глаз кривой и какой-то желтый, как будто грязный. Обидно мне так, Алешка, стало! Хотел я его поколотить, да сдержался. Потому как тебе это лишней заботой могло обернуться, ежели барин у этого грубияна очень значимый окажется.

— И хорошо, что удержался, — похвалил я, с силой схватившись за края экипажа, поскольку дорога пошла плохая, и нас принялось раскачивать из стороны в сторону. — И кто же барин у этого наглеца?

Я заметил, как Гаврила мотает рыжей головой.

— Это мне неизвестно. Из кареты так никто и не вышел, хотя они подъехали позже нашего, и даже у ворот не останавливались, а сразу в сторону проследовали. Я это точно говорю, потому как подумал тогда: «А почему это из кареты никто не вышел?»

— А может ты просто не заметил? — предположил я.

Рыжая шевелюра снова отрицательно замоталась.

— Глаз у меня примечательный, барин. И если бы точно не знал, то и не говорил бы… Я эту карету еще издали приметил, потому как вид у нее уж больно интересный.

— В самом деле? У кареты? И чем же он интересен?

— А с виду она вроде бы и богатая, барин, а вот на крыше специальная решетка приделана, куда багаж можно складывать. Будто почтовая. Черная вся, даже колеса. И окна на дверцах узкие, через такие много света внутрь не попадет.

— Но зато если кто внутрь захочет заглянуть, то много и не увидит, — предположил я.

— Это точно! — согласился Гаврила. — Я так сразу и подумал. К тому же герба на ней не было никакого, а лакей на запятках стоял. Правда был он весь в плащ закутан, с ног до головы. И шляпа у него такая большая, что и лица не видно. Как только они подъехали, лакей этот сразу соскочил с запяток и пошел к воротам. Там он пропал из вида, но примерно четверть часа спустя вернулся и сразу сел в карету.

— Лакей? — не поверил я. — Сел в карету?

— Точно так, барин! Не вру нисколько! Я тоже подумал сперва: «Куда ж ты полез, окаянный⁈» А он сразу же захлопнул за собой дверцу, но пробыл там всего пару минут. Потом он снова вышел, огляделся и… ушел!

— То есть как это — ушел? — не понял я. — А на запятках кто поехал потом?

Гаврила повернул ко мне лохматую голову, и я увидел, что он довольно улыбается.

— В том-то и дело, что никто! — отчего-то радостно объявил он. — А из кареты той никто больше не выходил, и никто не в нее не садился. Но и уехала она не сразу, а только тогда, когда фейерверк закончился.

— Когда закончился фейерверк… — шепотом повторил я, потирая щеки. — Черная карета без герба и с узкими окнами… Эй, Гаврила! Ты видел, как она отъехала?

— Нет, барин, не видел. Я за фейерверком наблюдал, как он над деревьями взлетает да искрами сыплет. А когда все закончилось, так у меня еще пятна цветные долго перед глазами плавали. А потом глаза протер, повернулся — а кареты черной уже и нет! Укатила незаметно.

Странно это как-то. Очень странно. Неизвестная карета прибывает к усадьбе, в которой проводится ассамблея. Лакей с запяток для чего-то проходит за ворота, отсутствует четверть часа, а затем возвращается, но вместо того, чтобы снова встать на запятки, он садится в карету. Пробыв там некоторое время, он покидает карету и уходит прочь.

Так может он и не лакей вовсе? И как он прошел за ворота, если вход на ассамблею был только по пригласительным билетам? Пожалуй, полезно будет расспросить об этом дворецкого Силантия. Возможно, он и прольет немного света на эту подозрительную карету.

А что же далее? А далее приходит время фейерверка, по окончании которого князя Бахметьева находят с пулей в груди, а графа Румянцева с пробитым черепом. А черная карета после этого отбывает в неизвестном направлении.

Есть в этом какая-то связь, или же Гаврила просто нагнал мне тень на плетень? И то и другое вполне возможно.

А значит, на этот момент у меня есть уже три рабочие версии произошедшего.

Глава 22

Три версии, чертов пенициллин и опоздание на экзамен

Итак, у меня было три версии.

Первая из них, основная: граф Румянцев по неизвестной причине стреляет в князя Бахметьева, а затем убивает самого себя.

Здесь есть две нестыковки. Где граф взял пистолеты в нужное время и в нужном месте, и для чего вообще это сделал?

Теперь вторая версия, которая больше устроила бы родственников Румянцева.