И кое-чем ещё, что овладеет, в свою очередь, мной.

Одновременно с учёбой я искал кое-кого – Инсулла. Любовника и убийцу моей матери. Я был всего лишь мальчишкой, охваченным гневом. Я знал, откуда Инсулл родом, я помнил монету в десять центов, горячую в моей руке, с которой Инсулл услал меня прочь от матери, смотреть негритянских артистов.

Я помнил, что после этого её не видел.

Должно быть, именно там начался мой интерес к «грубой» музыке – песням Сивиллы (главной кухарки в «Хэрроу»), трудовым припевкам в формате «вопрос-ответ», которые вопили разнорабочие на верфи.

Рассказывая Галке и Персефоне о своих исследованиях и путешествии, я в основном опускал трудности и уделял больше времени весёлому и забавному, но история об утраченном «СаундСкрайбере» Галку опечалила.

– Какой ужас! – воскликнул он. – Где его можно приобрести? Я помог бы деньгами.

– Мой начальник уже приобрёл новый – машину доставят сюда. Но до тех пор я не могу делать записи.

– Тогда вам придётся заняться разведкой, – ответил Галка. – И у меня для этого есть подходящий человек.

– О ком ты говоришь? – спросила Персефона, поворачивая лицо направо-налево вслед за потоком воздуха от вентилятора.

– Авги у Большого Тэпа.

– О-о! Идеальная пара. Мистер Паркер будет Данте, а он – Вергилием.

– Куапо не так уж похож на ад, – усмехнулся Галка.

– О да, – вздохнула Персефона, – в аду холодно.

– Не говори такого, дорогая. Что за мрачные мысли? Что подумает Харлан?

– Что от жары я схожу с ума. Как вы думаете, мистер Паркер, – я безумна? – она странно на меня посмотрела.

– От неудобства кто угодно потеряет рассудок. Можете добавлять в скотч лёд, – я сделал большой глоток. – Очень вкусно.

– Больше льда не будет до вечера. Вы не представляете, сколько я на него потратил – больше, чем на бензин для автомобилей и фермерских машин! – Галка застенчиво посмотрел на меня: – На лёд уходило так много, что в итоге я просто купил целый ледник. Кто бы мог подумать, что продавать воду людям, когда им жарко, окажется так выгодно!

– В корыто для спальни мне кладут куски льда по пятьдесят килограммов, а рядом ставят вентилятор, – добавила Персефона. – Иногда я раздеваюсь и залезаю внутрь, в ледяную воду. Такой скандал, уверяю вас!

Я представил, как её живот соприкасается со льдом.

– Дорогая, если ты всем об этом рассказываешь, это не скандал.

– Ах, позволь же мне хоть это, – Персефона шмыгнула носом, зажгла ещё сигарету и отпила скотча со льдом. – Эти свидания с кусками льда – один из немногих дозволенных мне теперь пороков.

– Меня зовут Август Фрэнклин Хьюз, но все здесь зовут меня просто Авги, потому что память у них дерьмовая, – так мне представился Авги – высокий, жилистый и чёрный, с белой сединой в бороде, резко контрастирующей с цветом кожи. На нём были аккуратные штаны и рубашка цвета хаки, у пояса – пистолет, а на голове гордо сидела ковбойская шляпа, немедленно напомнившая мне о Стаггере Ли. Галка отвёз меня на несколько километров к югу в город под названием Говард и оставил у парадной двери плантаторского поместья, украшенного колоннами. Сам хозяин по имени Тэп Говард, которого все здесь называли Большой Тэп, осматривал свои поля верхом, но его правая рука, Авги, был рад меня сопровождать.

– Говорят, вы работаете на правительство? – спросил он.

– Не постоянно, просто сейчас у меня с ними контракт. Я записываю народную музыку.

– А-а, – сказал Авги, но мне показалось, что он не очень понял мою работу – или, скорее всего, ему было просто всё равно. – Ну, тогда поехали, – кивнул он, – надо вас кое с кем познакомить.

– И с кем же?

– Лучшим музыкантом в округе Куапо, – засмеялся Авги. – Лучшим во всём Миссисипи, Арканзасе, Теннесси, а может, и Луизиане.

– Правда? – я был заинтригован. Авги кивнул:

– Парень немного странный – не совсем в себе, – он постучал длинным пальцем по виску. – Но как играет!

Мы оба залезли в рабочий трактор Авги, он снял ковбойскую шляпу и положил на сиденье между нами:

– Не обижайте её, мистер Паркер.

Авги вёл трактор опытной рукой, небрежно свесив левую за окно и похлопывая дверь кабины.

– Здесь каждый город назван в честь плантатора? – спросил я.

– Забавно, да? – улыбнулся он. – Земля принадлежит им, так они ещё и своё имя ей дать хотят! Если бы могли, – усмехнулся Авги, – думаю, почти каждый бы упал на голую землю и поимел её, – на миг он отвернулся от дороги, оценивая мою реакцию: – Не поймите неправильно, но вы особенный.

– Чем же?

– Другие белые обиделись бы и зацокали языком, но не вы.

Я пожал плечами:

– Когда ты всю жизнь провёл, заглядывая внутрь снаружи, ничего тебя не удивляет.

Авги кивнул и снова обратил взгляд на дорогу. Его лицо выражало глубокую задумчивость.

– Может, и так, – сказал он. – Но, когда думаешь, что тебя не удивить, скорее всего, именно это и случится.

Некоторое время мы ехали молча. Хлопок и поля цвета умбры проносились мимо трактора, размываясь вдали, летнее небо побелело от дымки; деревья на горизонте, насыпь за ними, Миссисипи, неуклонно текущая на юг мимо Гринвилла и Виксберга в залив, несущая в море бесчисленные тонны ила и аллювиальной почвы, – всё медленно проплывало мимо.

– Позвольте задать вопрос, – наконец спросил Авги. – Великая война. Вы там были?

Я подал утвердительный знак. Авги присвистнул:

– Жалко, когда люди умирают. Но я в статье читал, что там умерло больше шести миллионов лошадей, и вот тогда я чуть не заревел. – Он помолчал. – Вы верующий?

Я вспомнил французскую и бельгийскую провинцию с её слякотью. Развалины, кратеры в грязи, из которых поднимается дым; переплетённые гниющие трупы людей и лошадей, малоразличимые тела, тонущие в остатках повозок с пищей, водой и боеприпасами. Вся война – жизни людей, лошадей, животных, которыми две стороны бросаются друг в друга, пока одна из них – одно государство, одна армия – не обретёт победу. Насколько вы готовы отправлять людей на смерть? Сколько жизней вы можете влить в один бункер, одну насыпь, одно укрепление? Потратьте больше жизней, чем есть у другой стороны – или чем она готова жертвовать, – и победа ваша. Сколько отдадите – тысячу? Десять тысяч?

Умирают лошади, умирают мужчины, матери, братья, сёстры. Мы живём в грязи и не видим ни другой жизни, ни конца наших страданий, ни освобождения после конца страданий. Наши жизни разваливаются на глазах, но мы должны пройти через это.