Он холодно улыбнулся:

— Вот как?

— Да, — сказал я. — Вот так.

Он смотрел на меня с изумлением.

— Нас пятеро. Ты не заметил? А вас двое.

— Нас не двое, — возразил я, — а вас не пятеро.

— Что это значит?

— Это значит, что есть ты и я. Остальные просто посмотрят.

Он запнулся на миг, я видел по лицам воров, что им мои слова понравились. В вожака верят, но сами предпочитают обходиться без драки... когда удается.

Его глаза сверлили меня злым взглядом.

— Кто ты?

— Тот, кем тебе не стать, — ответил я.

Он оскалил зубы, пальцы правой руки начали подрагивать, медленно приближаясь к ножу за поясом.

— Это оскорбление, парень...

— Констатация, — сказал я и подумал, что я молодец, без запинки выговорил такое длинное и явно непонятное для них слово. — Констатация.

— Что?

— Что слышал, — ответил я, не сводя с него взгляда, Он сверлил меня черными разбойничьими глазищами, а я сказал негромко: — Сэр Торкилстон, заберите коней.

— Что? — прорычал чернобородый. — Гардер...

Один из бандитов шагнул, загораживая дорогу Торклистону, а чернобородый выхватил нож и прыгнул на меня. Мои чувства уже обострены, и всё-таки едва не застал врасплох, двигаясь с нечеловеческой скоростью. Я успел отшатнуться, лезвие полоснуло меня по предплечью, в то же время я выхватил свой меч и коротко ткнул им перед собой.

Клинок вошел мягко, без привычного скрипа о железо доспехов, лишь хрустнули какие-то суставы. Я сделал шаг назад, выдергивая меч. Бородач смотрел на меня остановившимися глазами. Изо рта хлынула кровь, он захрипел и упал лицом вниз.

Сэр Торкилстон проговорил с холодным презрением:

— Это и был тот самый Блыскавец, о котором ходили легенды?

Один из разбойников пробормотал:

— Он...

— Не такой уж он и страшный, оказывается...

— Уже никого не напугает, — согласился я. Взглянул на остальных. — У вас есть возражения?

— Нет-нет, — вскрикнул один из них, — это был плохой человек, ваша милость!

— Плохие должны сидеть дома, — сообщил я. — Ставни нужно закрыть. Никто их плохизма не увидит.

Сэр Торкилстон забрал коней, мы отправились в обратный путь. По дороге поглядывал на меня с удивлением, сказал негромко:

— Сэр Ричард, а вы непростой человек...

— Все мы уникальны, — сообщил я другую истину. — ДНК разные, а вот только ведем себя почему-то одинаково.

— Непростой, — повторил Торкилстон с удовольствием, словно часть моей непростоты падает и на него. — Он не только оставался самым быстрым... Говорят, на нем было заклятие, что никто его в нашем мире не одолеет...

— Враки, — сказал я. — Или же было сказано, что никто из этого мира его не одолеет.

Он удивился:

— А есть разница?

— Есть, — ответил я.

Он замолчал и всю обратную дорогу посматривал на меня с испугом и боязливым почтением.

Вскоре копыта застучали звонче по вымощенной булыжником мостовой, пятеро дикарщиков стоят на коленях и укладывают в земле грубо отесанные камни, впереди работники заботливо складывают пирамидки из булыжников, а еще две подводы с горками камней терпеливо ждут, когда разгрузят.

— А всё-таки о городе заботится, — сказал Торкилстон с хмурым одобрением.

— Дороги?

— Три года тому, — сообщил он, — даже в центре города были помойные ямы! И ни одной мощеной улицы. А теперь и окраинные мостит...

— А что вы знаете о священнике? — ответил я невпопад, откликаясь на свои невеселые мысли. — Он здесь на месте?

Торкилстон так удивился, что даже пошатнулся, будто под сильный ударом ветра.

— Священник?.. Честно говоря, у меня всё как-то не находилось времени заглянуть в церковь. Видел как-то, когда проезжал мимо...

— В кабак?

Он ухмыльнулся:

— Да уж и не помню, в кабак или... гм... Когда возвращаешься из трудного похода, ну кто пойдет в церковь? Сперва, конечно, в другие места. А потом уже снова труба зовет, не до церкви... А что случилось? Кому нужна церковь в этом городе? Здесь же свобода. Только здесь удалось настолько ослабить церковь, что она больше не указывает, как жить.

Я вздохнул:

— Указывать-то она указывает...

— ...но ее никто не слушает, — закончил Торкилстон со смешком. — Знаете ли, это же проблема выбора: подчиняться или не подчиняться! Когда можно выбирать, любой предпочтет неподчинение, что и есть подлинная свобода.

Я помалкивал, это мне всё понятно и знакомо. Более того, я со всем этим целиком и полностью согласен. Настолько целиком и полностью, что даже назвать себя говном язык не поворачивается.

Амелия встретила нас со слезами на глазах, Торкилстон въехал во двор, гордо подбоченившись и покручивая ус, дети боязливо толпились на крыльце, а Пес едва не сошел с ума, пытаясь запрыгнуть на Зайчика и усесться со мной рядом.

Я соскочил на землю, дал облизать и понапрыгивать на себя. Ганс и Фриц наконец решились сбежать во двор и повели в конюшню найденных коней.

Я шлепнул Зайчика по крупу.

— Иди в стойло, зверюга. И ничего там не ломай!

Сэр Торкилстон спросил с беспокойством:

— Вы что-то задумали?

— Вернусь в город, — признался я. — Хочу поговорить со священником. Мне всё-таки кажется, с его помощью что-то сделать можно. Да и вообще... Кто, как не он, должен быть светочем?

— Да какой из него светоч? — удивился Торкилстон. — Рядовой деревенский попик!

— То-то и оно, — сказал я с неохотой, — но должен же он хоть как-то ловить мышей...

— Мышей?

— Ну да, — объяснил я, — вот взять сто молодых дворян, что весело и беспечно проводят время в пьянках, утехах и потехах... Но так убивают время только девяносто пять из них! Двое потихоньку, чтобы не вызывать насмешек, уходят на задний двор и там до потери сознания рубят и колят чучело, еще трое ускользают из-за накрытого стола, после которого надо идти к девкам, ускользают и пробираются в библиотеку...

Он смотрел непонимающе. Я вздохнул, развел руками:

— Пройдут годы, и те трое, что отказались от пьянки и баб ради книг, станут кардиналами, верховными канцлерами, а те, что до потери пульса рубились с чучелами, — грозными победителями турниров, полководцами... Я хочу сказать, что и в этом городе должны быть люди, что не поддались этому разгулу. А если и поддались, то ненадолго.