— Пока думаешь, на вот, проглоти пилюлю, — прервала затянувшуюся паузу сиделка.

— Это яд? — с надеждой спросил абарец.

— Зачем бы я стала давать яд? Убить тебя сейчас — не велика доблесть.

— Это правда, — с тоской в голосе прошептал Нурт.

— Глотай, — повторила Ойген. — Станет легче.

Воин кинул белый кругляш себе на язык и жадно прильнул губами к фляге. В его голове всплыло слышанное где-то нелепое словечко, при всей своей глупости, кажется, подходящее к этому случаю.

— Благодарю, — нерешительно пробормотал он и увидел, что девушка улыбнулась, и от этой улыбки раненому стало лучше.

— Скажи, — задумчиво подперев рукой голову, поинтересовалась целительница, — зачем ты хотел извести нас там, в Париже?

— Вы пытались сбить с истинного пути дракона, — лицо Нурта вновь стало жестким и суровым. — Вы — опасные враги.

— А кто не враг?

Абарец закрыл глаза, делая вид, что потерял сознание и не слышит.

— Ясно, — мягко вздохнула девушка. — Тогда, быть может, ответишь, зачем тебе был нужен медальон гарпии?

— Он собирает воедино… — начал было абарец и осекся, понимая, что сболтнул лишнее. — Я больше ничего вам не скажу.

Мустафа стоял, опустив голову. Для него, выросшего на берегу моря, проведшего юность на пиратской фелуке, плыть было все равно, что идти. Конечно, избавиться в воде от тянущего на дно доспеха — задача не из легких, но Мустафа был не из тех, кто сдается. Даже в плен он попал, сражаясь, как бешеный лев. Когда б не раны, не ловчие петли астурийцев, ни за что бы его не взяли! Но бог, как бы его ни называли, сильнее любого воина, и воля его сокрушает волю людскую.

Когда мастер Элигий впервые увидел его, сидящего в подвешенной над землей железной клетке, Мустафа уже готов был предстать перед Всевышним и, наконец, узнать его истинное имя. За первый неудавшийся побег хозяин велел дать полную дюжину палок и посадил на хлеб и воду, чтобы отбить охоту бегать. За второй палок стало больше — по одной за каждый проведенный на свободе час — почти две сотни. В назидание прочим рабам, он, едва оклемавшись, был посажен на цепь у крыльца господского дома вместо пса. По воле хозяина каждый час стражник подходил к нему, чтобы дать оплеуху, сопровождая ее словами: «Честь раба — верность».

Мустафа не мог понять, что такое честь раба и откуда у раба может быть честь вообще. Это противоречило всему, что он знал о жизни. И потому, когда стемнело, он задавил охранника той самой цепью, которой был прикован, и к утру, выковыряв с помощью раздобытого кинжала железное кольцо из стены, сбежал вновь. Его ловили целой толпой, свора псов загнала беглеца в болото. Хохочущие франки достали норовистого раба, вымокшего до костей и покрытого тиной, лишь затем, чтобы подвесить в железной клетке на солнцепеке на медленную и верную смерть. Он уже видел разверстую бездну, ждущую новой жертвы, когда мастер Элигий, проезжая через селение, наткнулся на него взглядом. Наткнулся, разузнал историю обреченного на гибель и… выкупил. Не просто выкупил, а даровал свободу! В доме ювелира его лечили, словно члена семьи.

— Иди, — сказал Элигий, когда обретший силы воин вновь встал на ноги.

— Куда? — спросил Мустафа, полагая, что не вполне понимает чужую речь.

— Не знаю, — золотых дел мастер пожал плечами. — Наверное, домой.

— Я так не могу, — блеснув черными глазами, ответил Мустафа. — Ты спас меня от смерти, я твой должник.

Какое-то время Элигий сидел молча, сверля отпущенного раба изучающим взглядом.

— Хорошо, — наконец промолвил он, — мне нужны верные люди. С мечом в руках ты сможешь послужить мне.

Лицо мавра просияло.

«Верность — честь свободного человека! А вооруженный человек и свободный — это, по сути, одно и то же».

Теперь же он стоял перед своим благодетелем, низко опустив голову. А тот ходил по комнате, заложив руки за спину, и молчал. От этого молчания воину было во сто крат горше, чем от любой ругани.

— Мы сражались, — глядя в спину мастеру Элигию, выдавил Мустафа. — Но он был словно демон, ни один человек не может так биться.

— Всякий проигравший считает противника демоном, — отмахнулся ювелир. — Вас было семеро, вы не смогли одолеть одного!

— Я почти убил его, кинжал уже рассек кожу на его горле. Но эта нурсийка, — глаза Мустафы зажглись недобрым огнем. — Она спасла его.

— Нурсийка? — удивленно переспросил Элигий. — Что за нелепая ложь?

— Я говорю правду, — мавр разжал кулак. — Вот. Это талисман, висевший на шее врага. Сам видишь, шнурок разрезан и в крови.

— Да, — принимая из рук вольноотпущенника знакомый камень, задумчиво промолвил Элигий. — Так и есть.

Он отошел к столу, оставляя Мустафу гадать, о чем думает господин. Камень красивый, переливающийся, но разве хозяин не видел камней и получше? Похоже, эта добыча заинтересовала мастера куда больше, чем гибель его людей. Между тем ювелир открыл одну из стоявших на столе шкатулок и начал копаться в ней, словно позабыв о стоящем перед ним человеке. В комнате опять воцарилось молчание, однако на этот раз оно раздражало Мустафу своей непонятностью. Наконец Элигий нашел то, что искал, вытянул из трофейного амулета разрезанный шнурок и вставил новый, почти такой же. Затем подошел вплотную к замершему воину и передал ему отремонтированный трофей.

— Держи, только не надевай на себя. Ни в коем случае не надевай! Ты меня несказанно огорчил, Мустафа. Я верил тебе, порою вверял свою жизнь. — Мавр опустил глаза. — Однако все еще можно поправить…

Голая правда, облекаясь в слова, превращается в ложь.

Марк Туллий Цицерон

Нурт лежал, закрыв глаза, и пытался осмыслить прожитые годы. Те неслись перед его внутренним взором, подобно табуну диких лошадей. Он не мог сказать толком, хороша ли, плоха его жизнь. И не потому, что лежал теперь еще дышащим куском мяса на чужой земле, а те, кого еще совсем недавно числил врагами, просто так, без всякой нужды, по собственной воле усердно врачевали его раны. Это было гадко до невозможности. Его даже не потрудились связать, как будто раненый, он вовсе не представлял опасности. В какой-то момент Нурт подумал, что данная ему благородной дамой пилюля окажется отравленной. Пустая надежда! Наоборот, очень скоро он почувствовал, как жар спадает и боль многочисленных ран куда-то уходит и растворяется.

Абарец прислушался к ощущениям — действительно, лучше, много лучше. Сейчас он вполне мог бы вскочить, в одно движение свернуть шею сиделке, броситься наутек. Благо, в этот час благородную даму Ойген сменила Брунгильда. «Эту и убивать не нужно, достаточно лишь приказать. Она из наших, и значит, не посмеет ослушаться. Вот только лучше бы подождать до ночи. Тогда можно будет уйти незаметно. А заодно, быть может, и ее прихватить».