из-под кровати. Ма-Ма взяла мою бедную Мэрилин на руки, и я стала промокать ее окровавленные лапки ватными палочками, похищенными у наших соседей. В большинстве ранок кровь остановилась и запеклась, и узел в моем желудке наконец ослаб при виде того, как Мэрилин уплывает в сон на коленях Ма-Ма. Вот, оказывается, что было нужно, чтобы она стала ручной кошкой.

К тому времени, как мы стали ложиться спать, Ба-Ба все еще не вернулся. Но Мэрилин впервые забралась в постель вместе со мной, да так и осталась там, между моим туловищем и сгибом руки. Ма-Ма подоткнула нам обеим одеяло и поцеловала в лоб – и меня, и ее. У меня мелькнула мысль, что, как ни странно, это был первый за очень долгое время вечер, когда я почувствовала себя защищенной. А потом, успев только обнять и поцеловать Мэрилин, я уснула.

Глава 20

Граффити

Новые занятия у Ма-Ма проходили по вечерам, поэтому она приходила домой очень поздно, когда Ба-Ба успевал уже давно приготовить и подать ужин. Когда Ма-Ма возвращалась, она от входной двери, даже не останавливаясь у нашей комнаты, сразу проходила по коридору прямо в кухню. А потом, щелкнув маленькой лампой, садилась заниматься.

Я ни разу не проводила столько времени наедине с Ба-Ба с тех пор, как он уехал из Китая, и с удивлением обнаружила, что нам по-прежнему доставляет удовольствие быть вместе. Он умел по-настоящему готовить только одно блюдо – яичницу с помидорами и кусочками лука-шалота. Это был рецепт, которого невозможно было избежать никому из тех, кто жил в Северном Китае. Обычно я стояла в кухне с Ба-Ба, пока он готовил, наблюдая, как он взбивает яйца, нарезает ломтиками помидоры, потом рубит лук и бросает все это в большую сковороду, которая была у нас общей с соседями. Мы болтали о людях, с которым он общался на работе, о том, как каждого из них занесло так далеко от дома. Потом я жаловалась на все поступки Кристины, моей новой подружки, которые меня раздражали, и на избалованную Джулию, которая каждый день после уроков покупала мороженое в клубничной вафельке в торговом автомате. Я знала это, потому что у меня появилось мазохистское хобби – идти вслед за ней после урока и каждый раз смотреть, как она бросает шестьдесят центов в прорезь для монет, а потом заливаться слюной, пока она ела это красивое лакомство, все в розовых и красных крапинках.

Проводить весь вечер, ничего не услышав о тревогах Ма-Ма, было приятно, но при этом странно. Я чувствовала себя виноватой, потому что не забочусь о ней и потому что мне так весело с Ба-Ба, особенно если учитывать, что он был источником столь многих наших проблем. Чувство вины проявлялось как раз в те моменты, когда я громче всего смеялась над шутками Ба-Ба, и я торопливо обрывала смех, вспоминая, что иногда у Ба-Ба в глазах появляется дьявол и что мне надо стараться не подбираться к нему слишком близко.

Бывая дома, Ма-Ма говорила мне, что у нее появились боли в животе. Я рассудила, что это были те же самые боли, которые возникали у меня, когда я, умирая от голода, дожидалась обеда. Но Ба-Ба и Ма-Ма утверждали, что в этом виновата Мэрилин, что ее черная шубка и асимметричная мордочка навлекли на нас проклятие. Однако я‑то понимала: удача отвернулась от нас с тех пор, как Ба-Ба уехал в Америку. И я знала, что смогла бы доказать их неправоту, если бы просто могла чуть лучше кормить Ма-Ма.

Под конец каждого ужина я непременно оставляла часть своей еды на тарелке для Ма-Ма, кладя на край ее одну из салфеток, которые Ба-Ба регулярно прикарманивал на раздаче в «Макдоналдсе». И писала на салфетке: «Не трогать!» – на тот случай, если у наших соседей появятся какие‑то нежелательные мысли. Однако Ма-Ма никогда не съедала то, что я ей оставляла. Она сразу садилась за стол заниматься, даже не заглядывая в холодильник. Однажды вечером, после того как Ба-Ба уснул, мы с Мэрилин выбрались из постели и пошли вслед за Ма-Ма в кухню. Там я взяла тарелку и поставила на стол рядом с Ма-Ма, которая сидела, глядя сквозь квадратные большие очки в учебник, густо испещренный цифрами и формулами. Мэрилин запрыгнула на стол и уселась под лампой, там, где всегда было самое теплое место в нашем доме.

– Ма-Ма, ты должна что‑нибудь поесть.

Ма-Ма только отмахнулась от меня.

– Ма-Ма, ты должна что‑нибудь поесть!

Настойчивость была моей сильной стороной.

– У меня нет времени, – пробормотала она, – а тебе следует лежать в постели.

Я была гуай и дун ши[80], поэтому сделала то, что велела сделать Ма-Ма. Однако, выходя из кухни, я обернулась и увидела, что она держится левой рукой за живот, одновременно листая правой страницы.

Я вернулась в постель, меня глодало чувство вины. Как я могла уснуть, когда Ма-Ма так и продолжала заниматься голодная? По крайней мере, подумалось мне, с ней там Мэрилин, заботится о ней. Я стала проваливаться в обрывочный сон. Несколько раз просыпалась, бросая взгляд на мамину сторону постели. Каждый раз, увидев ее пустой, я не позволяла себе спать, насколько хватало чувства вины, а потом снова соскальзывала в дремоту. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, проснувшись, я не увидела Ма-Ма на ее месте, лежавшую на боку, поджав ноги, лицом ко мне и спиной к Ба-Ба. Я забеспокоилась, не зная, куда делась Мэрилин, и стала оглядывать спальню в первых слабых проблесках света, начавших проникать сквозь окна. Клубок черного, бежевого и белого меха свернулся под кроватью, и это было последним, что я увидела перед тем, как встретиться с глубоким спокойным сном – впервые за всю ночь.

* * *

Примерно в это время и я начала болеть. Часто возникало ощущение, будто меня вот-вот вырвет, особенно после того как я всасывала в себя, как пылесос, все, что было на моем обеденном подносе, а потом большими глотками запивала это молоком из картонной коробочки. Как правило, тошнота ничем не заканчивалась и к ужину проходила бесследно. Однако пару раз меня действительно стошнило. Впервые это случилось в подземке после уроков. Каждое движение поезда вызывало новый девятый вал в бурных морях моего желудка. Мне удавалось сдерживаться до тех пор, пока поезд не начал притормаживать у станции «Черч-авеню». И тут, едва начав подниматься с места, я почувствовала, как море внутри взбурлило.