Когда Рэнд начала обучать личный состав мыслителей, её всё меньше стало интересовать обращение окружающих в своё мировоззрение. Гораздо проще было начать с нуля. В отличие от Мизеса, Ротбарда и Хайека, молодые люди, с которыми она познакомилась благодаря Барбаре и Нейтану, ещё не увязли в альтернативных подходах к политике или свободному рынку. Они хорошо воспринимали её всеобъемлющее мировоззрение и единую теорию бытия. В то время как другие либертарианцы хотели оспорить взгляды Рэнд, «Коллектив» молча внимал ей.

На этом фоне выдвижение кандидатуры Дуайта Эйзенхауэра на должность президента в 1951 г. стало для Рэнд поворотным моментом. Не без труда Эйзенхауэр, орденоносный герой войны, оттеснил сенатора Роберта Тафта, предполагаемого кандидата от республиканцев. Тафт, известный в сенате как «Мистер Республиканец», был последним крупным политиком, открыто выступавшим за то, что поддерживала Рэнд со своими либертарианскими друзьями. Он был резко против «Нового курса», боролся с профсоюзами и ставил под сомнение целесообразность вмешательства Америки в зарубежные дела. Эйзенхауэр же, напротив, был добродушным, неконфликтным человеком, протянувшим американцам руку помощи после потрясений Великой депрессии и войны. Он был настолько популярен, а его политические взгляды настолько умеренны, что обе партии считали его достойным президентства.

Рэнд начала опасаться такого претендента. Эйзенхауэр был как Хайек, он разрушал изнутри, был ложным другом, который обескровит все дорогие ей принципы. Он нанёс больше вреда, чем любой демократ, потому как его выдвижение «ликвидировало возможности к оппозиции», а также означало «конец для любого, пусть даже полуправдоподобного и полупоследовательного противостояния социальному государству». Подобным образом отреагировала не только Рэнд. Даже новые религиозные консерваторы, коих она ненавидела, относились к Эйзенхауэру прохладно, поскольку не видели за ним никакой идеологии. В 1956 г. National Review Бакли выпустит знаменитую равнодушную рекламу: «Мы предпочитаем Айка»[319]. Но теперь, к её недоумению, большинство друзей Рэнд из Нью-Йорка поступились своими убеждениями и поддержали Эйзенхауэра. За 20 лет демократического правительства они успели отчаяться и были готовы принять любого президента от республиканцев. Это показалось Рэнд глупым компромиссом и непростительной непоследовательностью. Она поняла: «Они выступали не за свободу предпринимательства, этот момент не был решающим в их умах относительно капитализма laissez faire. Тогда я поняла, что поделать с этим ничего не могу, как и ожидать от них какой-либо помощи»[320]. После череды разочарований она была готова разом отвернуться от всего консервативного мира.

Именно Нейтан, который теперь уже мог давать советы, подтолкнул её к такому выводу в этой ситуации. «Консерваторы на самом деле не были нашими сторонниками, – сказал он Рэнд. – С философской точки зрения общего у нас с ними ничего нет». Он смело заявил Рэнд, что она совершила «большую ошибку», выбрав своими союзниками республиканцев, консерваторов и либертарианцев. Формулировка Нейтана заинтриговала и ободрила Рэнд, которая увидела в этом знак того, что пора пересмотреть свои взгляды. Спустя десять лет она будет вспоминать: «С того момента… я правда стала думать, что не была на стороне консерваторов как таковых, что меня могут интересовать некоторые их представители или у меня могло быть с ними общее в определённом отношении, но на самом деле я вообще ни на чьей стороне, я совершенно одна и должна создать собственную сторону»[321]. В словах Нейтана было обещание того, что он вместе с «Коллективом» готов занять место проклятых Рэнд старых союзников.

В 1953 г., вслед за свадьбой Нейтана и Барбары, Рэнд продолжила отдаляться от либертарианского сообщества. На свадьбе Рэнд была подружкой невесты, а Фрэнк – шафером. Рэнд сделала много, чтобы укрепить этот союз. Ещё в Калифорнии Барбара Вайдман призналась Рэнд в своей неуверенности по поводу их отношений, но обнаружила, что её старшая подруга не может понять её нерешительности. Нейтан определённо был исключительным молодым человеком с непревзойдённым умом. Барбара восхищалась им и разделяла его взгляды. По мнению Рэнд, у них было всё необходимое для удачных отношений. Барбара последовала совету Рэнд вопреки своим инстинктам. Решение Нейтана и Барбары впоследствии изменить свои фамилии на Брэнден символизировало новую силу растущего круга сторонников Рэнд. Фамилия Брэнден звучала хлёстко, в ней читалось нечто арийское, а ещё в составе слова была выбранная Рэнд фамилия[322]. Как и для молодой Алисы, символизм был очевиден и сейчас. Барбара и Нейтан переродились не только как муж и жена, но и как пара, открыто верная Рэнд.

После свадьбы Брэндены и «Коллектив» стали ядром светской жизни Рэнд, откуда были исключены все остальные. Днём Рэнд изолировалась от общества ради работы над «Атлантом», а вечером была готова пообщаться, преимущественно о книге. Настоящим событием были субботние вечера; вне зависимости от того, насколько сильно она была занята работой над романом, Рэнд никогда не отменяла собрания. «Коллектив» собирался в её квартире на Тридцать шестой улице, в небольшом темноватом пространстве «плохо пахло сигаретным дымом» и всё было в шерсти от персидских кошек О’Конноров[323]. Квартира эта не могла сравниться с великолепным Чатсвортским поместьем, но Рэнд очень нравилось, что из окна её кабинета был виден Эмпайр-стейт-билдинг. Квартира была заставлена мебелью в модернистском стиле и её любимых тонах, сине-зелёных. На каждом углу стояли пепельницы. Когда Рэнд завершала работу над очередной главой, наступал вечер чтения, и «Коллектив» погружался в молчание, изучая её черновики. В других случаях было принято разговаривать о философии.

На этих вечерних собраниях Рэнд рассказывала «Коллективу» об основах своей философии. Больше не желая прославлять индивидуализм с помощью художественных произведений, она теперь понимала: «Моя основная задача в том, чтобы сформулировать рациональную концепцию нравственности о человеке и для человека, о его жизни и для его жизни, а также о жизни и для жизни на земле»[324]. Объективизм, именно так она вскоре будет называть свои идеи, представлял собой оригинальный синтез её этичного эгоизма и аристотелевской рациональности, интерес к которой у Рэнд пробудился по завершении «Источника». Связав всё вместе, Рэнд смогла утверждать, что доказала валидность своей системы морали с рациональной точки зрения. По её словам, в отличие от других философских систем, в основе объективистской нравственности не было теологических представлений, а находилось лишь логически доказуемое понимание того, чем является жизнь человека на земле. По сути, объективизм был встречным аргументом Рэнд против скепсиса и релятивизма, характерных для американской интеллигенции со времён расцвета научного натурализма[325]. Что выделяло объективизм, так это амбициозность. Вместо того чтобы просто восстановить идею объективной и универсальной правды, что пытались делать другие мыслители, придерживавшиеся новой аристотелевской школы, Рэнд одновременно с этим попыталась поддержать противоречивую переоценку ценностей, которая шла вразрез с основными учениями западной религии и этики.