из этических соображений мы можем подвезти сами, а штаны получишь в городе. Спросишь областную больницу, хирурга Басова. Понял?

— Понял! — испуганно ответил шофер и, отвернувшись от своей попутчицы, стал лихорадочно расстегивать брюки. Оставшись в кальсонах, он протянул штаны Басову. Кальсоны походили на спецовку — промасленные, равномерно серые. Только у завязок как будто надставлены белым.

Ребята молчали, пряча улыбки.

— «Из этических соображений» — это ты здорово, — проговорил Великанов. История теперь казалась ему нелепой. — Ну как, девушка, насчет подкинуть?

— Идите вы! — обиженно выкрикнула девица.

— Адресуйтесь точнее, — попросил Карпухин. — Впрочем, точность — привилегия мужчин.

Девица отвернулась. У нее были отчаянные коленки — абсолютно никакой настороженности не было у коленок. Это успел заметить, ощутив сухость во рту, Дима Зарубин. Женщины перешли в активное наступление, констатировал Дима. Обнаженные коленки — это нечто вроде атомной бомбы: оружие рассекречено, а все равно страшно. Учитывая плохие способности мужчин к обороне, скажите, что будет с человечеством, если эта мода продлится долго?

Шофер проворно залез в кабину и прикрылся — было видно через окно — грязной телогрейкой, непременной принадлежностью шоферской кабины.

Штаны бросили в багажник, туда, где канистра, запасное колесо и кусок камеры для воды.

Скоро самосвала уже не было видно. «Москвич», теперь осторожно объезжая грязь, вышел на шоссе.

— Как бы не опоздать, — забеспокоился Дима Зарубин. — У меня на душе какой-то нехороший осадок после всего случившегося.

— Не плачь! — успокоил Виталий. — Вернул свои три рубля, сиди и калькулируй!

Ребята сидели опустошенные. Шутки не получилось. Человек устроен странно и противоречиво. Даже счастье он оценивает по-разному, в зависимости от того, пережил его или собирается стать счастливым.

Молчали. Докуривали сигареты до половины и выбрасывали, чувствуя отвращение к табаку, но оно проходило через пять минут.

Женщину в конце концов губит

красота. Это редко кому приходит

в голову, хотя женщины только

и делают, что ищут виновника

своих несчастий

Из окна видно, как пустынно во дворе. Мальчишек нет. Припрятанные в дворовых тайниках, ждут послеобеденного часа звонкие консервные банки и стремительные обручи.

Она закрыла книгу. Ее собственные мысли легко просачивались сквозь тугие строки Достоевского. Костюмчики и носочки Сережки лежали на столе, сложенные разноцветными стопками. Утюг горячо лоснился от света. В углу потрескивал приемник.

Спрятать белье в шкаф и заглянуть на кухне в кастрюли — это даст ей две заполненные минуты. А потом надо опять ждать, когда придет тетя с Сережкой. Дни у Тони поделены на две неравные части: на короткую — с Сережкой и длинную — без него. Сегодня она сама хотела гулять с сыном, но Вера Игнатьевна заупрямилась. Тетя очень привязана к Сережке, и на этом держится мир в доме.

Осторожная музыка плавала в комнате. Ее легко можно не слушать, но, вслушавшись, хочется разгадать. Она напоминала утренний прибой.

Мама, мамочка, храбрый мой капитан, тебя недостает мне даже в мелочах: мне нужен шорох твоего платья — невыносимы платья мертвых, висящие на плечиках в шкафу. Мне нужно твое живое молчание — ты смотришь, как я причесываюсь и одеваюсь, и ухожу, Я должна знать, что ты садилась за свой стол. И хоть на нем все останется по-прежнему, как сделала я, убирая вечером, я всегда узнаю, сидела ли ты за ним или нет. Каждый день убираю твой стол и каждый раз хочу обмануть себя: час назад ты брала эту книгу, твои руки касались цветов.

Зазвонил телефон. Тоня вздрогнула. Тишина живых хрупкая, не похожа на мамину тишину. И сразу исчезла иллюзия прибоя.

Недовольный голос Васильева.

Нет, не могу, я скоро уйду. Сына нет, они гуляют.

А зачем я тебе понадобилась? Впрочем, какое мне дело?..

Об этом мы не один раз говорили. Сын не заметит твоего отсутствия.

Мое одиночество? Когда теряешь близких — это одиночество, а когда чужих…

И еще что-то говорила, заученное и почти беззлобное. Положила трубку и прошла в комнату тети. Там все было прибрано, и кресло, как всегда, стояло посредине. С самого раннего детства Тоня помнит это массивное, похожее на трон, кресло. Вера Игнатьевна любила в нем читать письма от сестры.

«Антонина! — кричала она. — Разыщи мне очки, будем читать письмо от Белки».

Мама Белка, мама Белка, приговаривала Тоня и хлопала в ладоши. Так звали маму в детстве. Она была беленькой и кудрявой и ни в чем не уступала мальчишкам. И потом, во время войны, когда она высаживала десант в Феодосии, ее даже в газетах называли Белкой.

От Белки письма приходили короткие. Она горевала, что семья разбросана: близнецы Женя и Жора у бабушки, Тоня с тетей совсем в другом конце страны. Отец летает. Ничего, скоро кончится война.

Папа погиб в сорок пятом году. Тетя читала телеграмму от сестры и плакала. В массивном кресле вздрагивали ее плечи, покрытые платком.

После войны они ненадолго собрались вместе. Мама приехала в морской форме. Бабушка привезла повзрослевших Женю и Жору. Только отца не было. Потом мама уехала на Восток и взяла с собой сыновей. Летним вечером тетя, сидя в кресле, развернула телеграмму и уронила на пол очки. Тоня подняла оправу, в ней остался треугольный кусочек стекла.

Она слишком хорошо плавала. Ее и прозвали Белкой, потому что девчонка однажды подплыла к пароходу и уцепилась руками за колесо. Мальчишки говорили, что она крутилась, как белка в колесе.

Она хорошо плавала. Держала Жору и Женю на руках, а корабль погружался. Даже в такой шторм у нее не было сомнений, что она спасет своих детей, никому не отдала их.

Капитан уходит с корабля последним. Трое уходили с корабля последними: мать и ее дети.

Она слишком хорошо плавала. Когда шлюпку перевернуло, она еще некоторое время держалась на воде с детьми.

Много месяцев спустя Вера Игнатьевна успокаивала ее: ты осталась жить для своего последнего ребенка, для Тони.

Мама была совсем, седой. До конца жизни она не простила себе свое спасение.

Фотографии. Спокойный, мамин голос. Скрип папиных ремней и запах кожаного пальто. Внимательные взгляды Жоры и Жени, для которых сестра не успела стать близким человеком. Больше ничего не осталось от большой и счастливой семьи.

Тоня толкнула кресло, и оно скользнуло по паркету к самой стене. Кресло ни в чем не виновато, но Тоня ненавидела его. Оно толстокожее, равнодушное, в нем умирала мама. Тоня уговаривала тетю переехать в Москву сразу же после смерти мамы, но тетя не захотела: кончай университет, потом посмотрим.

Наверное, с