Из-за этого портрета она чуть не пропустила церемонию открытия, и сделала бы это с радостью. Но ее, как ни странно, хватились и чуть не за руку привели на подиум, где уже стояли взволнованный всеобщим вниманием Валера, Генрих Рубер, три отглаженных господина спонсорского вида, две искусствоведши и директор выставочного зала. Публики заметно прибавилось. Народ условно делился на две части – те, кого пригласили автор и устроители, и те, кого зазвала реклама. Она в этот раз получилась, со всех афишных тумб и заборов смотрел Валера в окружении трех мольбертов с сюрреалистическими композициями, на которых настояли рекламщики. Он спорил, требовал поместить совсем другие работы, хотел снять заказ, но результат превзошел все ожидания. Маргарита с интересом выделила группу студентов явно художественных вузов, которые чувствовали себя свободно и даже чуть отвязно. Приглашенных оказалось значительно меньше, и они были старше и сдержаннее, многие были с цветами.

Потекли фразы и комплименты, спонсоры отшучивались, искусствоведши говорили непонятное, а директор зала – учтивые банальности. Что-то попытался сказать и Валера, но он настолько волновался, что тут же сбился, так что Васильева принялась его переводить, а от себя добавила, что вот, мол, живем рядом с гением, но этого не понимаем.

«Влюблена. Влюблена, как в десятом классе», – с нотой участия и даже жалости подумала о Васильевой Маргарита. Она опять утомилась и заскучала, пожалев о том, что еще не очень скоро попадет домой, а уже хочется.

Речи закончились, начались журналисты с софитами и камерами, Валеру стали рвать на части и мучить идиотскими вопросами, которых он не выносил, из вежливости пытаясь выдавить что-то связное и кончить дело. Маргарите он сделал знак рукой, прося занять Генриха, и она послушно направилась к немцу.

Тот вежливо оживился, сказал довольно банальный комплимент и, по свойственной ему привычке, сразу перешел к делу:

– Надо выставляться в Берлине и Дрездене, просто необходимо, и всё для этого есть. Уговариваю Валерия Николаевича, а он не соглашается: говорит, нужно работать. Может, вы повлияете, Риточка?

– Не соглашается? Быть такого не может, – рассмеялась Маргарита и взяла Рубера под руку, – просто не верю.

Как отвлекающий от невеселых мыслей объект, Генрих был просто великолепен. Вся сосредоточившись на нем, Маргарита встряхнулась и полностью окунулась в этот ненужный деловой разговор, ища хоть какого-то убежища, паузы, отдыха. Учитывая ее каблук, немец был ниже аж на полголовы и, разговаривая, смотрел снизу вверх – это выглядело забавно.

«Всё понятно, старая лиса Рубер готов заплатить большими персональными выставками в Германии, лишь бы муж плясал под его дудку и писал то, что велят, а не выплескивал на полотно свои фантазии».

– В искусстве, как и во всем остальном, есть рынок, и этот рынок диктует, – озабоченно и печально продолжил Генрих и, прищурившись, обвел картины подробным жестким взглядом. – Всё остальное – роскошь самовыражения и грезы. На них, разумеется, имеет право каждый, но о деньгах и о славе тогда нужно забыть.

Маргарита улыбнулась еще любезнее:

– Конечно, Генрих, я согласна. Но если бы Ван Гог, Матисс, Ренуар и далее по списку думали только о рынке, их работы вряд ли годились бы для вечности, и они уж точно не отыскали бы то, что позволило их талантам развиться и окрепнуть.

– Где Ренуар – и где мы с вами, – неопределенно пожал плечами немец, останавливаясь у какого-то полиптиха, который Маргарита не успела увидеть до церемонии открытия. Это была абстрактная живопись, совершенно не свойственная Валериной кисти, и, глядя одним глазом на круги и полусферы, Маргарита вкрадчиво, но твердо сказала:

– Вы, Генрих, бизнесмен, серьезный человек, а знаете, чем отличается серьезный человек от коммивояжера? Я вам скажу. Серьезный человек безошибочно ставит на произведение искусства, отбраковывая поделки, ремесло и штамп. Потому что поделка обречена…

Она чувствовала, что и сама сейчас изъясняется какими-то штампами и цитатами, но по-другому сказать не умела. Ей казалось, что Рубер ее не слышит, и она уже расстраивалась, не зная, как до него достучаться и тем самым помочь Валере.

Генрих только что не заломил в отчаянии руки и застонал так, что на них оглянулись:

– Дорогая моя, но сейчас время поделок и, если хотите, время штампа – не мне вам это объяснять. На творчество имеют право те, у кого уже есть имя, все остальные на это имя пашут. Если желают, конечно. Сделаем имя – пожалуйста! Но не раньше, таковы правила. Жестоко? Да, возможно, и жестоко. Но иначе – никак. Не получится. У вашего мужа есть шанс, и лет через пять, через семь он сможет диктовать мне условия и писать то, что вздумается. Я в этом уверен.

Маргарита разглядывала новые работы мужа вместе с Рубером, глазами Рубера и чувствовала, как пропадает, тускнеет их очарование, буквально на глазах. Генрих в чем-то безусловно прав, только эта его правота не может и не должна ущемлять правоту Валеры, однако она ее, конечно же, ущемляет. Маргарита собралась с силами, чтобы объяснить это упрямому немцу, и вдруг оцепенела: в конце зала, у самого входа, стоял Кириллов и порывисто скользил взглядом по лицам. Как она могла увидеть его среди такого количества людей и на таком расстоянии, было совершенно непонятно, но она его видела.

Воцарилось чуть напряженное молчание. Маргарита забыла о Генрихе, о выставке, она перестала видеть людей и слышать голоса, вся картинка как будто бы задрожала и выключилась – перестало течь время. На несколько длинных тягучих мгновений она застыла как изваяние, и, если бы не Рубер, дело вполне могло кончиться обмороком. Какое-то кратковременное небытие, когда тебя словно бы нет, но вот происходит внешний толчок – и жизнь возвращается.

– Пример хотите? – после паузы заговорил Генрих и, цепко ухватив ее за локоть, увлек к другой серии картин. – Лет восемь назад я начал работать с малоизвестным московским художником, ваш муж с ним немного знаком. Талантливым, но, как это сказать, не берущим с неба звезд. Довольно долго он делал то, что я ему заказывал, и это продавалось. Я сделал его модным, создал бренд, и теперь он хозяин этого бренда. Вы думаете, это легко – создать моду, уловить нечто, что носится в воздухе, что вот-вот будет востребовано, когда вокруг столько таких же, как ты, а публика глупа и не имеет понятия, что ей нужно. Ты часто идешь вслепую, до конца не зная, золотоносная жила или пустышка. Неужели вы думаете, что моя цель – сорвать куш, сработать на обывателя и умыть руки? Уверяю вас, нет. Я носом, как охотничья собака, чую: игра стоит свеч, и ваш муж может стать моим следующим открытием, новым брендом.

Поколебавшись, Маргарита зачем-то спросила:

– Это коммерческий проект?

– Да, конечно, в другие я просто не верю. Ну, не чисто коммерческий, в искусстве ведь так не бывает. Но однажды – и возможно, не завтра, не скоро – он сработает обязательно, неважно, в каком эквиваленте.

«Тогда почему не согласен Валера?» – совершенно очнувшись, подумала она про себя, решив пока не делать никаких движений и подождать, что будет. И, словно услышав ее немой вопрос, немец продолжал с нарастающим волнением и азартом: