На другой день звонка не было тоже – да Маргарита и не ждала уже. Она впала в какое-то оцепенение и тяжелую задумчивость, которая, однако, очень мешала. Приехали обещанные москвичи, Валерины коллеги, и просто необходимо было быть любезной и заботливой хозяйкой, а она то и дело роняла вещи, забывала мелкие просьбы и подолгу молчала, не в силах ожить и встрепенуться. Оставить в это время дом оказалось никак нельзя – пришлось звонить Толстоброву и договариваться еще о трех отпускных днях. Тот легко согласился и был так рад ее звонку, что она немного оттаяла, подпиталась этим нечаянным вниманием, чуть расслабившись, стала рассказывать о поездке и даже вскользь спросила, не искал ли ее кто-нибудь. Нет, не искал.

И не думал искать.

А может быть, что-то случилось? Ведь бывает же, что что-то случается. Эта мысль тут же исчезла, не выдержав критики. Да ничего не случилось, сказала она себе, миллионы людей заводят короткие романы для отдыха и развлечения. Это как рассказ, как стих, в конце концов. Бывают эпопеи и романы, а бывают рассказы. Ее роман с Кирилловым – рассказ. Рассказы не имеют продолжений.

Почему-то эта литературная ассоциация подействовала, и Маргарита ожила, задвигалась и наконец-то вспомнила, что завтра – открытие выставки, а она не подумала о том, что наденет. Вторая спасительная мысль была о парикмахерской… Как она могла забыть об этом! Выражаясь Валериным языком, мегеры, то есть жены коллег, явятся во всеоружии, так что завтра ожидается еще и выставка жен.

Когда-то Маргарита очень любила эти «выставки жен», точнее, ей льстило без труда быть самой-самой и снисходительно принимать знаки внимания. Физически ощущая всеобщее восхищение, она расцветала, делалась сильнее и свободнее. Но сейчас ситуация изменилась. Многие художники обзавелись новыми женами, значительно моложе себя, а молодость, как известно, всегда вне конкуренции. Не то чтобы она собиралась конкретно с кем-то соперничать – упаси боже, но очень уж не хотелось выглядеть поношенной усталой теткой. С вечерними нарядами в этот раз она решила не связываться и, порывшись в шкафу, выбрала простое голубое приталенное платье клеш с глубоким вырезом и рукавами три четверти. Голубые шпильки и сумочка у нее были. Нашлась и бижутерия, купленная года три назад в Испании, – колье и браслет из серебристого металла с фианитами и какими-то ярко-белыми камнями. Всё вместе это выглядело славно, потому что маскировало то ужасное состояние, из которого она всё еще не могла выбраться, но которое вовсе не собиралась демонстрировать окружающим.

– Экий у тебя девчоночий вид! – восхищенно заметил Валера, когда она примерила всё это перед зеркалом.

– Не коротко?

– Да что ты – по колено. Чего-то я не помню это платье. Я в нем тебя напишу.

– Ты никогда не помнишь…

– Ага. Мегеры не уснут всю ночь.

– Ты думаешь?

– Ага. Но почему бижутерия, почему не кулон с бриллиантом, который я, помнится, дарил тебе в прошлом году?

– В позапрошлом. Не хочется что-то, не знаю…

– А скажут: муж не покупает.

– Ты преувеличиваешь значение моего внешнего вида.

– Ладно, как хочешь, всё классно.

«…Раньше в таких платьях на выпускные ходили или на танцы», – подумала она, мельком оглядев себя в гигантском зеркале у гардероба выставочного зала, и осталась довольна ненавязчивостью, оттенком ретро и нестандартностью собственного образа. Парикмахерша долго колдовала над ее волосами, словно небрежно распущенными, и эта небрежность явно удалась. Недоставало чего-то самого важного. Беспечности, настроения – вот чего. Как сказала бы Светка, в таком платье с девическим смехом между березками бегать, а не на мероприятии торчать. Но где ж этот смех сейчас взять? Перебьетесь. Маргарита поправила волосы и, максимально естественно улыбнувшись знакомым, с которыми столкнулась в гардеробе, направилась к экспозициям.

И действительно, ее, в общем, непритязательный наряд настолько выбивался из общей массы традиционных вечерних платьев и костюмов, что невольно приковывал к себе внимание. Она понимала и чувствовала, что этим слегка раздражает, но не только не собиралась смягчить это раздражение, а наоборот, с какой-то даже веселой злостью радовалась ему, будто это раздражение окружающих могло излечить или хотя бы уменьшить ее неутихающую боль. Впрочем, здесь, на выставке, эта боль словно бы заползла куда-то внутрь и дремала, но не угасла, не стихла, а лишь затаилась, саднила потихонечку, ждала подходящего момента, чтобы вновь развернуться во всю ширь. Маргарита очень уставала от нее, как устают от всякого продолжительного стресса.

Валера сюда уехал чуть свет и вместе с Васильевой занимался мелкими техническими вопросами, оставленными на последние часы. Она знала, в такие моменты его трогать нельзя, и потому держалась автономно, что было и комфортнее, и легче.

Маргарита любила этот не новый, довольно скромный, но просторный выставочный зал – здесь картинам было уютно, а человеку – спокойно, и даже претенциозные люстры не нарушали простоту и сдержанность интерьеров, призванных служить достойным фоном для достойных работ. Народу было и в самом деле немало. Многих она не знала, многих знала, но сейчас ей больше всего хотелось потеряться в этой толпе хотя бы вначале. И – сперва по необходимости, а затем с удовольствием и азартом – она рассматривала интересно составленную экспозицию.

Играла музыка. Муж неизменно приглашал на свои выставки знакомых музыкантов, и Маргарита давно окрестила их «еврейским оркестром». Это в «Вишневом саде», устраивая вечер накануне продажи имения и надвигающегося конца, Раневская приглашает еврейский оркестр, отчего-то врезавшийся Маргарите в память, – картинки совпали, и этот оркестр стал таким же «еврейским». Она ходила от картины к картине, внимательно вглядываясь в них, хотя многие знала наизусть. Картина в мастерской и картина в экспозиции – совершенно разные вещи. Эта разница и была любопытна. «Интерьерная живопись» занимала чуть больше половины. Значит, Валера настоял на своем и выставил то, что считает нужным, а не то, что просил Генрих. Правильно: теперь или никогда. Остальное пространство занимали работы, написанные, как выражался муж, после ночных прогулок с фонарем по лабиринтам подсознания. Эти вещи, за редким исключением, она видела впервые и сразу испытала шок. В них не было ни благости, ни покоя, ни созерцания… Средоточие гордого духа, попытка осознания себя в попытке осознания мира, и главный вопрос сорокалетних: тварь я дрожащая или… Она не взялась бы пересказывать сюжеты этих работ, да их в полном смысле слова и не было: кусок какой-то уходящей за горизонт стены, а за стеной – танцующие люди; молодые женщины с вычурными зонтиками в руках, парящие в небе, поджав ножки; лавка старьевщика; триптих «Лестница», где скомканные невзрачные люди пытаются преодолеть подъемы и спуски невероятных пролетов американских горок; тетраптих «Зеркала»… Ничего подобного до сих пор муж не писал. И когда только успел? Ведь она совсем недавно была в мастерской – кажется, ничего этого не было…

Маргарита переходила от одной серии работ к другой, от ниши к нише и в самой последней, на торцевой стене, увидела то, чего никак не ожидала, – свой портрет во весь рост, в длинном платье, какого у нее никогда не было, у какого-то парадного окна. От неожиданности она замерла, начала тихо отступать назад – картина была просто гигантских размеров – и, отыскав лучшую точку, застыла. Муж очень редко писал ее портреты – может быть, два-три раза за всё время, а написав, оставлял в мастерской, неохотно показывая даже друзьям и никогда не обсуждая. И вот тебе, пожалуйста. Что-то в портрете ей показалось смутно знакомым, будто бы она его все-таки видела. Только где и когда? Ах, ну конечно, в графическом эскизе, который он не так давно принес из мастерской и вставил в раму. Она еще тогда удивилась тому, что он так точно ее увидел: чуть растерянной и чего-то ожидающей, и эти чуть удлиненные линии, блестящие глаза… Ей стало неловко: она знала, как пристрастны нормальные люди к всевозможным портретам дочерей, сестер и жен художников. Чтобы не быть уличенной в любовании собственной персоной, Маргарита поспешила прочь, краем глаза видя, что у портрета уже собралась группа знакомых.