Лена отворачивается и долго молчит. Молчу и я, запрещая себе думать об оставленных малышах и выпадать из чудом обретенного равновесия.

Часа через два меня бережно перекладывают на каталку, осторожно ввозят в лифт и долго-долго везут по бесконечным бетонным коридорам то ли первого, то ли цокольного этажа. Поворачивают, разворачивают и снова везут и везут – теперь уже по длинной наклонной плоскости, которая почему-то всё не заканчивается и даже расширяется. Пустые, выбеленные, без опознавательных знаков, без окон и выступов стены. И это тоже из феллиниевских фильмов. Отсутствие людей и громких звуков. Практически нет запахов. Низкие потолки и тусклое освещение. Блестящие серые трубы, черные квадраты. Какие-то застенки, катакомбы, ниши. Ни лучика дневного света. Мы вообще на Земле? А, вот и ПИТ – палата интенсивной терапии. Теперь понятно, почему наклонный пол: возить каталки. Направо – в ПИТ, налево – в дородовое. Какие огромные расстояния!

К горлу опять подкатывает тошнота, всё кружится перед глазами, но вот мы уже в отделении – совсем небольшом и даже отчасти уютном, – и я с облегчением устраиваюсь на долгожданной панцирной кровати, о которой мечтала всю ночь. Кроме меня в палате еще пять женщин – все как одна в цветастых халатах, и все ждут обхода, чтобы потом спокойно заняться своими делами. Совсем молодые девчонки, ни одной ровесницы. Знакомиться, устанавливать связи нет сил. Это после, после. Отгородиться и уснуть после пережитого кошмара. Хоть это мне сейчас доступно.

Но нет, не получается. Торпедой влетает маленькая ухоженная старушонка, увешанная грандиозными серьгами и похожая на Бабу-ягу, и прямо ко мне. Наполнив палату резким запахом дорогих духов, кажется «Эсте Лаудер», она садится на мою кровать, и я, безотчетно пугаясь, стараюсь улыбнуться. Баба-яга смотрит мимо меня, к чему-то прислушивается и, будто сердясь, резко спрашивает:

– Как себя чувствуешь? Подними рубашку! Так… Так… Чувствуешь себя как?

Низко наклоняясь ко мне и полузакрыв глаза, она ощупывает меня по какой-то собственной системе, буквально ложится на меня, измеряет живот сантиметром поперек и вдоль, издает непереводимые восклицания, громко просит всех не шуршать, долго слушает сердцебиение ребенка, считает мой пульс, меряет давление и снова ощупывает и осматривает меня очень подробно.

Воцаряется напряженное, не предвещающее ничего хорошего молчание.

– Вроде всё хорошо, – отвечаю я, понимая, что говорю что-то не то, а что нужно, не знаю.

Старуха щурится, барабанит пальцами по моей истории болезни, быстро ее пролистывает, тычет пальцем в какую-то запись, фыркает, пожимает плечами, бормочет себе что-то под нос и вдруг выкрикивает:

– Ммм… Да, действительно. Болей нет? Болей нет. И чего лежать? Я тебя выпишу.

Смысл этой простой фразы до меня доходит с трудом и не сразу, но я спрашиваю как можно мягче и спокойнее, изо всех сил стараясь произвести максимально хорошее впечатление:

– Как это выпишете, зачем?

– Что зачем? Ты не хочешь домой? – Выщипанные и нарисованные заново брови старухи подскакивают к черным, густо прокрашенным волосам и не собираются возвращаться на место.

Вся палата смотрит на меня в изумлении. Мне хочется, чтобы они все провалились сквозь землю.

– Я домой не могу, – продолжаю еще тише, еще мягче и спокойнее, – ведь вчера были схватки, капали четыре часа. Да и мне не доехать до дома. Маргарита Вениаминовна Реутова…

– Да, Маргарита, то есть Маргарита Вениаминовна очень просила за вас, – перебивает меня Баба-яга и опять наклоняется к моему животу. Затем выпрямляется, долго смотрит куда-то сквозь меня, не моргая, во все свои тщательно подведенные глаза, и я невольно начинаю разглядывать ее причудливый наряд всех оттенков зеленого, а сама понимаю, что сейчас всё зависит от того, понравлюсь я ей или нет. Наконец, старушонка быстро произносит:

– Но сегодня, сейчас всё спокойно, ведь так?

Она впивается в меня взглядом, мрачнеет с каждой секундой, что-то беззвучно бормочет и шепчет, и я собираю все силы, чтобы выдержать этот взгляд. Пауза длится вечность и обрывается в мою пользу:

– Ладно, лежи, там увидим.

Я облегченно вздыхаю и, насколько могу, отворачиваюсь к стене, приказывая себе не реветь, но тут же, конечно, реву.

Старуха, подумав и решив никак не реагировать на мои слезы, легко подскакивает, позвякивая крупными изумрудами в колье и серьгах, и опускается по очереди на каждую из пяти кроватей, проделывает те же самые манипуляции с другими, что-то выкрикивает и исчезает так же внезапно, как появилась. Только помела не хватает. Да, всё логично: народ метет с книжных полок «Гарри Поттера» и «Властелина колец», а потом их персонажи благополучно воплощаются в реальном мире… Бабу-ягу довольно долго слышно в коридорах, которые, наверное, вздрагивают, как только она появляется, и мгновенно встают во фрунт. Какой-то небольничный персонаж. Кажется, я ее видела где-то. Только где и когда? Лично мы не знакомы, так что голоса я не помню. Память быстро просматривает все похожие файлы и через минуту выдает нужную архивную информацию.

Господи боже мой! Ну конечно! Это же знаменитая Эра Гамбург (Самуиловна или Самсоновна – надо уточить), легенда в медицинских кругах. Неужели она работает по сию пору? Наша газета как-то о ней писала, и я даже помню обрывки ее истории. Ребенком пережила блокаду и одна уцелела из всей семьи потомственных врачей, два ее прадеда служили при дворе, кажется, Александра III, и один из них обладал поразительным чутьем и даром диагностики, который через два поколения передался правнучке, то есть Эре. Рассказывают, ей достаточно пощупать, понюхать, потрогать больного – и вся проблема как на ладони. Перед ее талантом коллеги преклоняются, начальство предпочитает с ней не связываться, больные на нее молятся, поэтому она в семьдесят с лишним всё еще заведующая, не на пенсии. Говорят, у нее скверный характер и жуткая мания величия, но она консультирует самые трудные случаи, и к ней превеликие очереди. Кроме этой работы, у Эры вроде бы ничего нет, и она с раннего утра и до позднего вечера в отделении. Это ее царство, и она здесь царит.

Значит, вот к кому я попала. Надо бы радоваться и прыгать от счастья: Гамбург после Бога здесь первая инстанция, и, если мне не поможет она, значит, вообще никто не поможет. Только, скорее всего, талант ее здесь ни при чем, и мой вопрос сейчас решается совсем в других сферах.

Матка по-прежнему вверху и спокойна, и я совсем ее не чувствую, как это было до беременности, будто бы и в самом деле дали время на отдых, и его обязательно нужно использовать.

Время. Использовать. Собственно, использовать время – то, чего я уж точно никогда не умела: барахталась как могла, как барахтаюсь сейчас, и аналогия с лягушкой, попавшей в бочку со сметаной и в конце концов сбившей спасительное масло, до сих пор служит единственным утешением.

Жутко хочется спать. Душно и страшно. Силы иссякли совсем, и я перестаю себя контролировать, никак не отзываясь на прыгающее начало дня, которое берет свое даже здесь, в больничной палате: кто-то собирается в местный ларек, кто-то – гулять, кто-то вязать, а кому-то пора на процедуры. Но я ни одной минуты не доверяю этой безобидно-обыденной картинке и понимаю, что нужно готовиться к бою. Пусть делают со мной что хотят, но на другой конец города я не поеду. Я должна остаться здесь и выдержать как можно дольше. Еще одного перемещения мне просто не вынести, теперь это ясно. Ехать – нельзя. Проще всего заплатить и лежать, но меня предупредили, что Гамбург денег не берет, и значит, нужно искать какой-то другой выход. Но какой?! Грозить? Собрать пресс-конференцию? Устроить забастовку? Голодовку? Просить и умолять? Попробовать договориться с главным? С мэром? С президентом?..