– Как же я к Валере не приду? Мне ж интересно! – бодро отозвалась Зина, будто только и мечтала, что об этой выставке и встрече с Маргаритой.

«Господи, ну хоть один человек без вселенской печали в глазах! Живет, реагирует, улыбается», – подумала Маргарита и тоже попыталась «быть живой»:

– И что ты скажешь?

– Ну, что скажу? Я рада за него, очень рада. Просто взрыв, особенно последние работы. Понимаешь, у него с самого начала, чуть не с первого курса, был виден свой почерк. Вот, что бы он ни рисовал – портрет, пейзаж, композицию, да даже этюд, – всегда было видно, что это Реутов. А почерк – это много, это всё. Кто-то этот собственный язык всю жизнь изобретает или ищет, а кому-то он дан просто так. Но в последнее время мне казалось, что Валеркин почерк не то что пропал, а словно стал терять свои особенности. Слава богу, ошиблась. Ты понимаешь, какая штука: вроде бы всё еще ничего, молодые, в расцвете… Но вот хожу на наши выставки, и везде усталость, выдох, вымороченность. И Михайлов от этого в пируэты ударился. Хорошо, что не в водку, как Женька. Или мне кажется?

Маргарита внимательно посмотрела на Зину и медленно кивнула:

– Нет, не кажется, к сожалению. А портрет тебе правда понравился? – Только у Зины здесь и можно было об этом спросить.

– Я не знала, что он портретист. По-моему, так просто чудо, и сегодня же начнутся разговоры о продаже – он не дурак, ваш Генрих. Но ты не соглашайся, это невосстановимо. Тут Васильева говорила о гениальности, я во многом, конечно, согласна. Только гениальность – это ведь не гарантированный шедевр. Это вероятность того, что при известном упорстве у человека получатся три-четыре гениальные вещи за жизнь. Он и сам не поймет, не сможет объяснить как… А у них у всех не получится, хоть ты тресни и хоть заработайся, – кивнула Терехина в сторону коллег и выразительно вздохнула. – У меня, к сожалению, тоже…

– А у Микеланджело выходили сплошные шедевры, – проговорила вдруг Рита неожиданно для себя. – Даже страшно: сплошные шедевры. В живописи, скульптуре, архитектуре. Но для этого помимо гениальности требуется еще одна вещь: всё нужно бросить, то есть всю остальную, прочую жизнь. Вот он и бросил. А они ведь не могут, не станут.

Мимолетный разговор с Зиной вернул душевное равновесие, которого Маргарита так жаждала все эти дни, и она тут же решила, что завтра обязательно поедет к Светке и вообще начнет жить, а не ждать. Почувствовав, что внутри что-то медленно отпускает, она достала из сумочки одно из украшений, купленных в аэропорту имени Федерико Феллини (взяла на всякий случай: вдруг кто-то из подруг появится?), и протянула Терехиной:

– Возьми, пожалуйста. Привезла из Италии.

Зинины глаза по-детски округлились и вспыхнули:

– Прелесть какая! Спасибо.

Украшение – браслет и колье из черного агата и металлических вставок – выглядело оригинально и броско и в то же время могло подойти к чему угодно. Купленное не для кого-то, а так, на всякий случай, можно было и себе оставить, оно неожиданно само выбрало хозяйку, и теперь казалось, для нее и было куплено.

– Ты ездила в Италию? С Валерой? – не отрывая глаз от колье, спросила Зина.

– Нет, не с Валерой, я… одна.

– Невероятно. У меня от одних названий голова кругом идет: Венеция, Флоренция, Помпеи… Помпеи же в Италии?

– Невероятно. Да, в Италии, – эхом повторила Маргарита, вне всякой логики решив, что сейчас эту Италию у нее никто не отнимет. Вот что бы там ни было, не отнимет никто, хоть звоните, хоть нет. И венецианские гондолы, и пение чудака Светланова, и собор Санта-Мария-дель-Фьоре, и площадь Синьории, и Сикстинская капелла, и то, как она танцевала в баре Лоренцо и после плакала под душем в отеле, – ничего этого у нее не смогут забрать никогда и никто…

Маргарита поискала глазами мужа и обнаружила его в компании двух лысых спонсоров и Генриха. Отчего-то никто не пил, и разговор их был по виду не банкетный. Лысые спонсоры о чем-то тихо спорили, вскидывая руки, Генрих время от времени кивал или пожимал плечами, отходил куда-то и тотчас возвращался. Муж молча, не двигаясь, слушал, чуть наклонив голову и уперев лоб в пространство, – верный признак неудовольствия. Что-то новое – непреклонно-жесткое и даже враждебное – было в его всегда чуть равнодушном и мирном лице. Настолько непреклонное и настолько враждебное, что, подумав, она неожиданно возразила самой себе:

– …Хотя Валера, пожалуй, смог бы.

Теперь одно из двух: когда всё закончится, вечер продолжится либо в ресторане, либо у них дома, что, конечно, вероятнее и гораздо хуже.

Хочется одиночества и не хочется суеты.

* * *

…Благополучно и почти без остановок доползаю до своего дивана, стоя проглатываю кашу и какао с хлебом и почти счастливая укладываюсь, смутно чувствуя, что на этот раз опасность миновала. Преодолев невероятное для меня расстояние, я совсем его не почувствовала и запросто могла бы повторить этот путь снова и прямо сейчас. Так ясно и хорошо, как теперь, я не ощущала себя с самого начала беременности. Но об этом тоже лучше не думать, чтобы не сглазить. Буду лежать, как бревно, и рассматривать стены и двери. Вот выберу какие-то кадры из благополучного прошлого – и буду на них отвлекаться. Выбираться из страха.

Но ничего такого у меня не получается, и я, опять сосредоточившись, лежу без единой мысли в голове, устроив руки на животе и пытаясь дремать.

Рядом опускается усталая Лена:

– Тяжелая ночь. Восемь родов, а дежурство еще не закончилось. Как правило, бывает пять-четыре.

– И всё благополучно?

– Да, всё хорошо. Одну прокесарили.

– Восемь за ночь, вот это конвейер. Не сядешь, не расслабишься. Как вы справляетесь?

Девушка ничего не отвечает, пожимая плечами, и только улыбается моему покою, и я, улавливая ее радость, совершенно успокаиваюсь и уже могу говорить о посторонних вещах: – Но можно ведь работать где-то в другом месте, тем более что дома маленький ребенок. С кем ваша дочка?

– С бабушкой и папой, мы привыкли.

Она невольно потягивается, откидывается на спинку стула и внимательно разглядывает вены на моих исколотых руках.

– Вам повезло – вены хорошие, еще, тьфу-тьфу, не на одну капельницу хватит. Не дай, конечно, бог. Знаете, у тех, кто поработал здесь, в других местах не получается. Неинтересно, что ли. Люди уходят и вновь возвращаются. И неспокойно здесь, и тяжело, и страшно, но вот знаете, идешь после смены домой, и вопросов о смысле жизни как-то не возникает. Пока силы есть, не уйду. Если бы они еще детей своих не оставляли!

– Они – это кто? – не понимаю я, и Лена грустно объясняет:

– Мамаши, кто же? Сегодня вот одна оставила. Вы слышали, она кричала в родах. Трудно рожала, а как родила, велела унести ребенка. Его ведь сразу прикладывают к груди, первые капли молозива очень важны: и против аллергии, и для иммунитета. Прошу: ну пусть он пососет, ему это очень нужно, – а она ни в какую. Боится, что потом уже не сможет его оставить. А в прошлую смену совсем молодая девчонка отказалась от мальчика. Всё объясняла: хочу доучиться, родителей нет, потом заберу, мол, из дома малютки, когда подрастет… Но не заберет же, ведь ясно, что не заберет! Вот это в нашей работе – самое ужасное.