– Очень может быть, – холодно ответил Раскольников.

– Я к тому говорю, – продолжал Зосимов, разлакомившись, –что ваше совершенное выздоровление, в главном, зависит теперь единственно отвас самих. Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вамвнушить, что необходимо устранить первоначальные, так сказать, коренныепричины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда ивылечитесь, не то будет даже и хуже. Этих первоначальных причин я не знаю, новам они должны быть известны. Вы человек умный и, уж конечно, над собойнаблюдали. Мне кажется, начало вашего расстройства совпадает отчасти с выходомвашим из университета. Вам без занятий оставаться нельзя, а потому труд итвердо поставленная перед собою цель, мне кажется, очень бы могли вам помочь.

– Да, да, вы совершенно правы… вот я поскорей поступлю вуниверситет, и тогда все пойдет… как по маслу…

Зосимов, начавший свои умные советы отчасти и для эффектаперед дамами, был, конечно, несколько озадачен, когда, кончив речь и взглянувна своего слушателя, заметил в лице его решительную насмешку. Впрочем, этопродолжалось мгновение. Пульхерия Александровна тотчас же принялась благодаритьЗосимова, в особенности за вчерашнее ночное посещение их в гостинице.

– Как, он у вас был и ночью? – спросил Раскольников, какбудто встревожившись. – Стало быть, и вы тоже не спали после дороги?

– Ах, Родя, ведь это все только до двух часов было. Мы сДуней и дома-то раньше двух никогда не ложились.

– Я тоже не знаю, чем его благодарить, – продолжалРаскольников, вдруг нахмурясь и потупясь. – Отклонив вопрос денежный, – выизвините, что я об этом упомянул (обратился он к Зосимову), я уж и не знаю, чемэто я заслужил от вас такое особенное внимание? Просто не понимаю… и… и оно мнедаже тяжело, потому что непонятно: я вам откровенно высказываю.

– Да вы не раздражайтесь, – засмеялся через силу Зосимов, –предположите, что вы мой первый пациент, ну а наш брат, только что начинающийпрактиковать, своих первых пациентов, как собственных детей, любит, а иныепочти в них влюбляются. А я ведь пациентами-то не богат.

– Я уж не говорю про него, – прибавил Раскольников, указываяна Разумихина, – а тоже, кроме оскорблений и хлопот, ничего от меня не видал.

– Эк ведь врет! Да ты в чувствительном настроении, что ли,сегодня? – крикнул Разумихин.

Он увидал бы, если б был проницательнее, что чувствительногонастроения тут отнюдь не было, а было даже нечто совсем напротив. Но АвдотьяРомановна это заметила. Она пристально и с беспокойством следила за братом.

– Про вас же, маменька, я и говорить не смею, – продолжал онбудто заученный с утра урок, – сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь,как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения. –Сказав это, он вдруг, молча и с улыбкой, протянул руку сестре. Но в улыбке этоймелькнуло на этот раз настоящее, неподдельное чувство. Дуня тотчас же схватилаи горячо пожала протянутую ей руку, обрадованная и благодарная. В первый разобращался он к ней после вчерашней размолвки. Лицо матери осветилось восторгоми счастьем при виде этого окончательного и бессловного примирения брата ссестрой.

– Вот за это-то я его и люблю! – прошептал всепреувеличивающий Разумихин, энергически повернувшись на стуле. – Есть у негоэти движения!..

«И как это у него все хорошо выходит, – думала мать просебя, – какие у него благородные порывы и как он просто, деликатно кончил всеэто вчерашнее недоумение с сестрой – тем только, что руку протянул в такуюминуту да поглядел хорошо… И какие у него глаза прекрасные, и какое все лицопрекрасное!.. Он собой даже лучше Дунечки… Но, боже мой, какой у него костюм,как он ужасно одет! У Афанасия Ивановича в лавке Вася, рассыльный, лучшеодет!.. И так бы вот, так бы, кажется, и бросилась к нему, и обняла его, и…заплакала, – а боюсь, боюсь… какой-то он, господи!.. Вот ведь и ласковоговорит, а боюсь! Ну чего я боюсь?..»

– Ах, Родя, ты не поверишь, – подхватила она вдруг, спешаответить на его замечание, – как мы с Дунечкой вчера были… несчастны! Теперь,как уж все прошло и кончилось и все мы опять счастливы, – можно рассказать.Вообрази, бежим сюда, чтоб обнять тебя, чуть не прямо из вагона, а эта женщина,– а, да вот она! Здравствуй, Настасья!.. Говорит она нам вдруг, что ты лежишь вбелой горячке и только что убежал тихонько от доктора, в бреду, на улицу и чтотебя побежали отыскивать. Ты не поверишь, что с нами было! Мне как разпредставилось, как трагически погиб поручик Потанчиков, наш знакомый, другтвоего отца, – ты его не помнишь, Родя, – тоже в белой горячке и таким жеобразом выбежал и на дворе в колодезь упал, на другой только день могливытащить. А мы, конечно, еще более преувеличили. Хотели было броситьсяотыскивать Петра Петровича, чтобы хоть с его помощию… потому что ведь мы былиодни, совершенно одни, – протянула она жалобным голосом и вдруг совсемосеклась, вспомнив, что заговаривать о Петре Петровиче еще довольно опасно,несмотря на то, «что все уже опять совершенно счастливы».

– Да, да… все это, конечно, досадно… – пробормотал в ответРаскольников, но с таким рассеянным и почти невнимательным видом, что Дунечка визумлении на него посмотрела.

– Что бишь я еще хотел, – продолжал он, с усилиемприпоминая, – да: пожалуйста, маменька, и ты, Дунечка, не подумайте, что я нехотел к вам сегодня первый прийти и ждал вас первых.

– Да что это ты, Родя! – вскричала Пульхерия Александровна,тоже удивляясь.

«Что он, по обязанности, что ли, нам отвечает? – подумалаДунечка, – и мирится, и прощения просит, точно службу служит али урокзатвердил».

– Я только что проснулся и хотел было идти, да меня платьезадержало; забыл вчера сказать ей… Настасье… замыть эту кровь. Только чтотеперь успел одеться.

– Кровь! Какую кровь? – встревожилась ПульхерияАлександровна.

– Это так… не беспокойтесь. Это кровь оттого, что вчера,когда я шатался несколько в бреду, я наткнулся на одного раздавленного человека…чиновника одного…

– В бреду? Но ведь ты все помнишь, – прервал Разумихин.

– Это правда, – как-то особенно заботливо ответил на этоРаскольников, – помню все, до малейшей даже подробности, а вот поди: зачем я тоделал, да туда ходил, да то говорил? уж и не могу хорошо объяснить.

– Слишком известный феномен, – ввязался Зосимов, –исполнение дела иногда мастерское, прехитрейшее, а управление поступками,начало поступков, расстроено и зависит от разных болезненных впечатлений.Похоже на сон.

«А ведь это, пожалуй, и хорошо, что он меня почти засумасшедшего считает», – подумал Раскольников.

– Да ведь этак, пожалуй, и здоровые так же, – заметилаДунечка, с беспокойством смотря на Зосимова.