Они ненадолго остановились на шоссе Руа, подождали, пока проедут машины, и перешли на другую сторону. Над вершинами дальних холмов, вдоль берегов Сены, начинали собираться тучки. Ребята не спеша шагали по направлению к деревне. Вдруг Поль остановился.

— А может, сказать учительнице? — предложил он. — Она любит живопись. Даже придумала, чтобы все участвовали в конкурсе для этого, как его, фонда Робинсона. Может быть, она и Джеймса знала? Во всяком случае, она тебя поймет. Скажет, что надо делать.

— Ты так думаешь?

Мимо детей шли прохожие. Поль крутанулся на месте и сказал:

— Я уверен. Это отличная идея.

Он наклонился к самому ее уху.

— Открою тебе один секрет, Фанетта. Я заметил, что учительница тоже носит в волосах серебряные ленточки. Значит, она тоже принцесса. Понимаешь?

Фанетта взяла его за руку.

«Хоть бы время остановилось. Чтобы мы с Полем так и стояли здесь, на этой улице, всегда. Пусть все вокруг меняется, а мы так и будем стоять. Как в кино».

— Пообещай мне одну вещь, Фанетта.

Их руки сплелись.

— Пообещай, что закончишь картину. Ты должна выиграть конкурс Робинсона. Что бы ни случилось! Потому что важнее этого ничего нет.

— Я не зна…

— Джеймс сказал бы тебе то же самое. Уж это-то ты знаешь. Джеймс хотел, чтобы ты победила в конкурсе.

Дети свернули на Водонапорную улицу. Сейчас они скроются из вида. Из-за занавески их силуэты кажутся слегка размытыми. Только Нептуну все равно. Все так же дрыхнет под вишней.

Бедная девочка! Ей кажется, что она сумеет вырваться. Ха-ха. Ей кажется, что она написала шедевр и спрятала его под портомойней. Ей кажется, что она взлетит над прудом Моне. Над Живерни. Что сила искусства поможет ей преодолеть земное притяжение. Что ее скромный гений, про который ей прожужжали все уши, сметет все препятствия на ее пути.

Радужные кувшинки! Бедная дурочка.

Что за жестокая насмешка судьбы…

Я повернулась к своим «Черным кувшинкам». Желтые венчики светились на фоне траурной черноты, созданной кистью отчаявшегося творца.

Тщеславие!

Этот пруд поглотит тебя, глупая маленькая Фанетта. Ты утонешь в нем. Опустишься на дно. А над головой у тебя будут плавать кувшинки — как толстый слой льда над зимним озером.

Осталось недолго.

Всему свой черед.

В кои-то веки я не торчу у окна. Да, представьте себе, я не дни напролет провожу, прячась за занавеской и шпионя за соседями. У меня и другие дела имеются.

Впрочем, сегодня утром на улице стоит адский шум. Работают бензопилы. Я совсем недавно узнала, что власти приняли решение спилить тополя на четырнадцати гектарах земли. Спилить тополя! Здесь, в Живерни! Если я ничего не путаю, их посадили в начале 1980-х — такие невысокие саженцы, — очевидно, с той целью, чтобы местность выглядела более «импрессионистски». Однако впоследствии нашлись специалисты, заявившие, что во времена Моне никаких тополей тут не росло, а художник, выглядывая из окна своего дома, видел простирающийся до самого горизонта луг и больше ничего. А теперь, когда тополя вытянулись, они затеняют сад и пруд с кувшинками. И туристы, озирая окрестности, не находят в них никакого сходства с пейзажами, запечатленными на полотнах Моне. Поэтому они и решили спилить тополя. В конце концов, почему бы и нет, если им так нравится? Одни жители деревни негодуют, другие аплодируют, а мне плевать.

У меня другие заботы. Нынешнее утро я посвятила разборке старья. Черно-белые, еще довоенные фотографии и прочий древний хлам, не интересный никому, кроме меня. Если вы помните, я хотела найти старую картонную коробку, перевязанную льняной веревкой. Оказалось, она лежала под тремя слоями видеокассет, слоем виниловых пластинок и десятисантиметровой толщей квитанций банка «Креди агриколь». Я вчетверо свернула покрывавшую стол скатерть и разложила фотографии.

С тех пор как смолкли бензопилы, прошел примерно час, и тут вдруг тишину разорвал вой сирены. Он напомнил мне те времена, когда я вскакивала по утрам по звонку будильника.

Сигналила полицейская машина, которая мчалась по шоссе Руа.

Только что я проливала слезы над единственной дорогой мне фотографией, обнаруженной на самом дне коробки. Школьное фото. Живерни. 1936/37 учебный год. Это сколько же лет назад? Я всматривалась в лица двух десятков учеников, чинно рассевшихся на три деревянные скамьи. На обороте снимка вписаны их имена, но мне не понадобилось переворачивать фотографию.

Рядом со мной сидит Альбер Розальба. Естественно.

Я все смотрела и смотрела в лицо Альбера. Снимали в начале учебного года, самое позднее — 1 ноября, в День Всех Святых.

До того как все произошло.

И в этот миг уши мне пронзил вой полицейской сирены.

Я рывком поднялась на ноги. Как дремлющий тюремщик, что при звуках тревоги вскакивает и мчится на сторожевую вышку. Я бросилась к окну. Ну, бросилась — это, конечно, громко сказано. Подхватила палку и поковыляла вперед. Встала и палкой осторожно отодвинула занавеску.

Я ничего не пропустила. Увидела все. Вся кавалерия была здесь, как на параде. На трех машинах, с сиренами и мигалками.

Ничего не скажешь. Инспектор Серенак — крутой парень.

Сильвио Бенавидиш посмотрел на башню мельницы, проплывшую справа за окном.

— Кстати, — сказал он, подавив зевок. — Я заходил на мельницу, патрон. Вы же мне сказали опросить всех свидетелей, особенно по соседству.

— Ну и?

— Странное местечко. Я бы сказал, заброшенное. Похоже, что там никто не живет.

— Уверен? А сад производит впечатление ухоженного. И фасад в полном порядке. И еще. Я несколько раз замечал — когда мы были на месте преступления, — что в окне башни как будто колышется занавеска.

— Да? Я, если честно, тоже обратил на это внимание. Но соседи в один голос утверждают, что на мельнице уже несколько месяцев никто не живет.

— Более чем странно. Только не рассказывай мне про закон омерты. Никогда не поверю, что вся деревня сговорилась хранить молчание насчет этой мельницы — так же, как насчет истории с гибелью одиннадцатилетнего мальчика.

— Не буду. — Сильвио чуть поколебался. — Деревенские называют ее ведьминой мельницей.

Серенак улыбнулся. Отражение мельничной башни исчезло из зеркала заднего вида.

— А почему не мельницей призрака? Было бы вернее. Ладно, Сильвио, оставим пока мельницу в покое. У нас есть дела поважнее.