Из Багдада Хулагу отправился в Сирию с 70 тысячами воинов, где искоренил одиозную секту ассасинов с их вождем Старцем Горы, перед которым во время похода шел один из его приверженцев, вооруженный секирой, и восклицал: «Назад, назад, бегите от лица того, кто держит в своих руках жизни и смерти царей!»; затем монголы осадили Алеппо (Халеб), потребовав от его султана ан-Насира безоговорочно сдаться. Но он выразил решимость сопротивляться полчищам татар до последнего вздоха, и после его отказа Хулагу приказал атаковать город; и в течение пяти дней монголы осыпали его стены огнем и снарядами из катапульт и на шестой взяли его штурмом. Последовала еще более ужасная резня, чем в Багдаде; 100 тысяч взятых в плен женщин и детей продавались в рабство по всем городам Западной Азии и даже на рынках Восточной Европы. Но по причине того, что жена Хулагу Докуз-хатун была христианкой, он пощадил христиан и отнесся к ним с уважением, прежде невиданным для его соотечественников; при разрушении Алеппо и Багдада им сохранили жизнь и церкви; в своем опустошительном походе он не тронул Армению и Грузию и предоставил править там местным царям; он также защищал несториан и все христианские конфессии на Востоке, относясь к ним с уважением и даруя много привилегий, и даже велел поставить у себя в лагере часовню, где они свободно отправляли свой религиозный культ. Дойдя до самого Египта, где его дальнейшее продвижение было остановлено войсками мамлюков, которым тогда принадлежало это древнее царство, Хулагу выступил на Иерусалим с намерением вырвать город из рук сарацин и отдать его заботам и защите христиан; но его намерения изменились после известия о смерти Мункэ, убитого бомбой во время осады Хэчжоу в Китае в 1259 году, и он отправился на курултай, собираясь стать великим ханом; хотя из-за громадного расстояния, на котором он тогда находился от Каракорума, весть достигла его уже через год после события, и к тому времени, как он добрался до монгольской столицы, оказалось, что вместо него татары посадили на трон его брата Хубилая, и тогда Хулагу вернулся в Персию. Во время перевозки тела Мункэ к месту погребения ханов в горах монголы по своему варварскому обычаю, как и при погребении Чингисхана, убили по пути 20 тысяч человек.

За пять лет до этого францисканский монах Рубрук и его спутники с письмами от Людовика IX прошли через Крым, Дешт-и-Кипчак, Болгарию и Монголию, чтобы просить у хана разрешения проповедовать свои учения в подвластных ему государствах. Они дали точное описание Волги, Урала и холодной, пустынной страны за ним, где они встретили диких волов и лошадей и где, если сказать словами самого Рубрука, «там стоит столь сильный холод, что от него раскалываются камни и деревья». В шубах из овечь их шкур, в которые им пришлось облачиться, чтобы защититься от мороза, они влачили свой унылый путь по широким заснеженным равнинам, пока наконец, через полгода после отъезда из Сарая, не увидели перед собой башни и позолоченные минареты Каракорума. Первое здание, в которое они вошли, оказалось армянской церковью, увенчанной по обычаю крестом. Там они увидели монаха, который стоял перед великолепным алтарем, погруженный в молитву и размышление, а вокруг были иконы с изображением Спасителя, Богородицы и святого Иоанна, вышитые золотом и драгоценными камнями, и большой серебряный крест, усеянный рубинами и жемчугом. Монах сообщил миссионерам, что он давно жил отшельником в Святой земле и по божественному наущению решил отправиться в Татарию, чтобы обратить великого хана, которого он заверил, что если тот примет христианство, то весь мир поклонится ему и даже папа и король Франции признают его владычество.

Буддизм в то время находил множество приверженцев в Монголии, хотя в основном среди обычных солдат и народа, ибо вся татарская знать доверила воспитание детей несторианам, которые, чтобы заручиться благоволением и учениками в этой стране, рукополагали священниками простых детей, так что многие влиятельные и богатые монголы претендовали на священство. Вскоре после прибытия францисканцы получили аудиенцию Мункэ, но, перед тем как пропустить их в его дворец, их одежду строго обыскали, чтобы они не пронесли тайком яда или оружия, и у их толмача обнаружился нож, который ему пришлось оставить снаружи, чтобы быть допущенным к татарскому владыке. Он сидел в богатой меховой одежде на ложе посреди увешанной золотым сукном комнаты; рядом стояла жаровня с горящей полынью. На вид ему было лет сорок пять, он был широкоплеч, среднего роста. Его молодая и красивая жена сидела рядом вместе с их дочерью по имени Цирина, вокруг играло несколько маленьких детей. Хан приказал поставить перед гостями кумыс, рисовое пиво и медовуху, которыми он, по-видимому, щедро угощался, и, когда они пригубили напитков, завел разговор с их татарским толмачом. «[Я] не мог уловить ни одной цельной фразы, – говорит прямолинейный Рубрук, – из чего наверное узнал, что он был пьян. Да и сам Мангу-хан, как мне казалось, был в состоянии опьянения».

Великий хан и его семья посещали религиозные церемонии и службы в мусульманских, буддийских и христианских храмах; а однажды, когда Мункэ сидел с императрицей на позолоченном ложе против алтаря в несторианской церкви, он послал за Рубруком и его спутниками и пожелал, чтобы они спели ему латинский псалом, а сам тем временем с видимым интересом рассматривал их Библии и молитвенники. Но все же он не выказывал решительного предпочтения никакой отдельной вере, относясь одинаково к приверженцам каждой. «Хан не верит никому, – говорит Рубрук, – хотя все следуют за его двором, как мухи за медом, и он всем дарит, все считают себя его любимцами, и все предвещают ему благополучие». В то же время он был крайне суеверен, советовался с магами и предсказателями; любопытно, что одним из их способов вызывания духов было постукивание по столу, когда они делали вид, что получают ответы на вопросы, и объявляли их пророчествами и истиной. На Пасху он повелел, чтобы священники всех сект и конфессий его столицы собрались в назначенное время во дворце и каждый по очереди изложил свои доводы в пользу своей веры; а перед этим они должны были письменно изложить свое учение, и три его секретаря – мусульманин, буддист и христианин – выполняли роль третейских судей в этом богословском состязании. Перед началом дискуссии министр хана зачитал приказ своего господина, который под страхом смерти запрещал говорить едкие или оскорбительные для оппонентов слова. Собрание открыл китайский бонза, который бросил вызов францисканцам, потребовав доказать существование только одного верховного существа. Затем последовал горячий спор, в котором судьи высказались в пользу Рубрука, а мусульмане отказались вступать в диспут, сказав: «Мы признаем, что ваш закон истинен и что все, находящееся в Евангелии, – правда, поэтому мы не желаем иметь с вами о чем-нибудь прение», и после этого ораторы разошлись; а на следующий день император пожелал поговорить с Рубруком. «Мы, Моалы, – сказал он миссионеру, – верим, что существует только единый Бог, Которым мы живем и Которым умрем, и мы имеем к Нему открытое прямое сердце. Но как Бог дал руке различные пальцы, так Он дал людям различные пути. Вам Бог дал Писание, и вы, христиане, не храните его. Нам же Он дал гадателей, и мы исполняем то, что они говорят нам, и живем в мире». Затем он объявил, что миссионеры достаточно долго оставались в его империи и им пора подумать о возвращении домой. «Затем я вышел от лица его и после того не возвращался, – говорит Рубрук. – Если бы я, подобно Моисею, имел возможность делать знамения, может быть, он преклонился бы».