Патазмос пришел вчера в Ай-Яннис на крестины третьего сына Стратиса, а попал на похороны. С Манусакасом их связывала давняя крепкая дружба. Опустошили вдвоем не одну бочку вина, обглодали не одного барана. Патазмос любил Манусакаса и никогда не задевал его, а позавчера даже сложил песню про то, как он взвалил на плечи ишака и понес в мечеть, как ишак встал в мечети на колени и принялся молиться и бить поклоны. Все сельские ишаки удивились, увидев такое чудо, и все вместе пошли к ходже, который сделал им обрезание, и они стали мусульманами… Патазмос сложил эту песню по дороге в Ай-Яннис, хорошо отшлифовал и собирался исполнить на крестинах. Надеялся порадовать друга. А оно вон как вышло… Патазмос посмотрел на покойника и вздохнул.

– Что есть человек? Мыльный пузырь. Надувается, надувается, и вдруг хлоп! – летит ко всем чертям! Точнее, в рай… – устыдившись, поправился Патазмос, ведь перед ним лежал труп, в котором еще недавно теплилась жизнь.

Стратис молча обмахивал платком голову покойника, отгоняя мух. Фануриос же встал, поставил на ноги Христину, затем поднял других плакальщиц.

– Ну будет, бабы, поплакали – и будет! Ступайте отдохните, а мы втроем посидим возле покойника эту ночь.

Женщины заголосили в знак протеста, но пастух развел свои ручищи, согнал их всех в кучу, ровно стадо, и вытолкал в соседнюю комнату. Затем вернулся и сел в ногах Манусакаса.

Некоторое время мужчины молча смотрели на убитого. Каждый думал о своем. Стратис – о жене, о новорожденном и о муле, которого недавно купил. Мул оказался дикого нрава, то и дело лягается, не ровен час, зашибет кого-нибудь из детей… Патазмос сочинял в уме поминальную песню. В ней правда мешалась с вымыслом: Манусакас будто бился на каменном току с семью турками и убил шестерых, но последний вонзил ему в сердце нож… А Фануриос думал о том, чего бы пожевать. Он знал, что в погребе у брата полно свиных колбас подвешено к потолку, а в углу всегда стоят бутыли ракии. К тому же вчера Христина испекла хлеб. Пшеничные караваи лежали на деревянном столе и так аппетитно пахли… У Фануриоса слюнки текли, и он, глядя на покойника, соображал, как бы повернуть разговор на колбасу и ракию.

К полуночи поднялся холодный ветер, зашумела листва на лимонном дереве. Теперь, когда прекратились причитания женщин, было слышно, как где-то кричит сова, как вокруг, почуяв смерть, воют собаки.

Фануриосу с голодухи казалось, будто его внутренности повисли в воздухе. Думал он, думал и не надумал, как бы подступиться получше к деликатной этой теме. Поэтому выложил напрямик:

– Слушайте, братцы, там в погребе есть колбасы да ракия. Не выпить ли нам за упокой души?

– А почему бы и нет? – обрадовался Патазмос, и в животе у него согласно заурчало. – Только мертвые не пьют. Дай Бог тебе здоровья, Фануриос! Полезай скорее в погреб. А ты что скажешь, Стратис?

– А может, это грех? При покойнике-то? – засомневался Стратис.

– Так ведь на поминках все равно пить придется, – возразил Патазмос. – А покойный, я думаю, нас бы одобрил! Коли не подкрепимся, нам здесь до утра не протянуть! К тому ж ведь не за что-нибудь станем пить, а за упокой… Давай, Фануриос, лезь!

Тот взял лампаду, горевшую в ногах покойника, спустился в погреб и извлек оттуда несколько колбас, бутыль ракии, а из буфета достал три граненых стакана. Патазмос засучил рукава, нарезал колбасу, развел во дворе костер и принялся поджаривать. Вкусно запахло.

– Ты бы дверь-то прикрыл, Фануриос, а то бабы унюхают, хлопот не оберешься! – сказал он, внося на лимонных листьях дымящуюся закуску.

Фануриос тем временем доверху наполнил стаканы, а Стратис порезал каравай хлеба.

– Упокой, Господи, его душу…

– Дай Бог, чтоб и на наших похоронах было так же! – подхватил Патазмос.

– Пьем до дна! – предупредил Фануриос. – Господь повелел нам осушить эту бутыль, а она еще полнехонька! Ну, брат Манусакас, счастливого тебе пути!

Выпили до дна, мигом проглотили закуску. Аппетит только разгорался. Пришлось зажарить остальную колбасу.

Фануриос слазил еще раз в погреб, принес оттуда головку брынзы. Поставив бутыль на колени, вновь наполнил стаканы.

– Теперь выпьем за здоровье вдовы, – предложил Патазмос. – Жаль ее, горемычную! Хочу песню о ней сочинить…

– За здоровье вдовы!

Выпили.

– А теперь за капитана Михалиса! – сказал Стратис. – Он непременно отомстит.

– Будь здоров, капитан Михалис.

– Давайте, братцы, за друзей – живых и умерших! – вошел во вкус Фануриос.

Выпили за друзей, родных, покойных родителей, соседей… Затем стали поминать великих борцов за свободу Крита – Коракаса, Хаджимихалиса, Криариса, Даскалоянниса. После пришел черед монастыря Аркади. Осушили стаканы за павших героев и обратились к двадцать первому году, выпили за Колокотрониса, Караискакиса, Мяулиса, Одиссеаса Андруцоса… Бутыль почти опустела.

– Давайте уж и за Древнюю Элладу! – предложил Патазмос, считавший себя образованным человеком.

– А ну ее! – буркнул Фануриос.

– Тогда давайте споем…

– Ради Христа, не надо, грех-то какой! – ужаснулся Стратис.

– А мы потихонечку, шепотом, ни одна душа не услышит!

И Патазмос тихонько запел, размахивая в воздухе рукой, будто дирижерской палочкой: «Все ты забыла, но вспомни тот далекий рассвет…» Друзья подхватили припев: «Эй, эй, тот далекий рассвет! / Как я тебя целовал, а ты говорила: „Нет! Нет!“»

– Так вот какую песню ты сложил о бедной вдове! Побойся Бога! – Стратис зажал ему рот. – Не знаешь, что поют в таких случаях?

– Тропарей захотел? С превеликим удовольствием!

Патазмос повернулся к покойнику, перекрестился и затянул какой-то псалом. Но закончить Патазмос не смог – разрыдался. А за ним и приятели, обливаясь слезами, припали к холодному телу.

– Брат мой, несчастный мой брат!.. – выл Фануриос.

Весь дом огласился воплями. Дверь в соседнюю комнату приотворилась, выглянула голова, покрытая черным платком, но Патазмос сердито замахал рукой, и голова исчезла.

Друзья выплакались, слезы принесли облегчение: каждый почувствовал прилив бодрости. Фануриос поплевал на ладони и сказал, потирая руки:

– Ну, братцы, а теперь давайте прыгать через него!

– Молодец! Здорово придумал! – в один голос воскликнули Стратис и Патазмос.

Подоткнув длиннющие шаровары, чтоб не путались в ногах, друзья перенесли покойника поближе к двери, выходящей во двор.

– Я первый! – заявил Фануриос. – Я брат ему!

Он отступил в глубь комнаты, разбежался и прыгнул так высоко, что ударился о притолоку. Но даже не почувствовал боли.

– Я перепрыгнул! – с гордостью провозгласил он. – Теперь твоя очередь, Стратис!