Тот взял разбег, ловко, по-кошачьи изогнулся в прыжке и пролетел над покойником, не зацепив его. Переведя дух, Стратис повернулся к лирнику:

– Ну, давай, Патазмос.

Но тот вдруг оробел. В нерешительности смерил взглядом помост. Какого черта его положили так высоко?

– Я не буду прыгать, – пробормотал он.

– И не стыдно тебе, Заноза?! – укоризненно проговорил Фануриос. – Критянин ты или нет? Прыгай, не трусь!

– Сказал – не буду! Мое дело на лире играть!

– Вот, значит, какой ты друг Манусакасу! Да своим отказом ты оскорбляешь саму память о нем! А ну прыгай, не то я сейчас колбасу из тебя сделаю!

Патазмос огорченно почесал плешь. Нехорошо получается, ведь он и в самом деле очень любил Манусакаса.

– Ладно! – наконец решился он и изготовился к прыжку. – Го-опля!

Однако, когда подлетел к помосту, ему вдруг почудилось, что Манусакас вдруг вознесся под самый потолок, и у бедняги подкосились колени. Помост опрокинулся, покойник рухнул на пол, а Патазмос упал на него.

– Тьфу, дерьмо собачье! – в сердцах закричал Фануриос. – Пошел вон отсюда! Всех нас опозорил! – Он пинком вышиб Патазмоса на улицу. – А ну-ка помоги, Стратис!

Они подняли с пола покойника, опять завернули его в саван, уложили на помост и пристроили в руки иконку.

– Не обижайся, брат! – утешал мертвеца Фануриос, поглаживая его по бороде. – Тебе ведь не больно.

Наклонившись, он поднял с пола бутыль, поболтал ее. На дне еще оставалось немного ракии. Друзья разлили остатки и снова выпили за упокой. Глаза у них слипались, головы свешивались на грудь. Вскоре оба храпели.

Солнце не прошло и половины пути, а капитан Михалис уже спешился во дворе Манусакаса. В черной рубахе, с черным платком на голове, в черных сапогах – ни дать ни взять Харон, – он отстранил женщин, которые с рыданиями бросились к нему. Войдя в дом, склонился над покойником, поцеловал в лоб и долго стоял, не отрывая взгляда от застывшего лица брата. Нынче с утра соседки принесли охапки васильков, майорана, мяты, ромашек и убрали ими гроб.

Капитан Михалис не проронил ни слова, ни слезинки. Жена Манусакаса Христина, сыновья и дочери, брат Фануриос, друзья Стратис и Патазмос, соседки окружили его, и казалось им, что братья – живой и мертвый – ведут между собой безмолвный разговор, глядя друг другу в глаза.

Постояв у гроба, капитан Михалис поднялся на второй этаж, в спальню брата. С грустью посмотрел на широкую опустевшую кровать, перекрестился на образа в углу, выглянул в окно. За куполом церкви Святого Иоанна виднелось вдали родное село Петрокефало, где и теперь живет отец. Но куда бы ни обратил взгляд Михалис, все заслоняло лицо покойного брата.

– Прощай, Манусакас! – Он бережно потрогал лежащие на тумбочке инструменты: брат еще недавно ими пользовался.

Пришел священник, покойника подняли. Женщины хватались за гроб, не давая выносить. Христина без чувств повалилась на пол, вокруг нее захлопотали соседки, брызгая в лицо водой, а похоронная процессия тем временем вышла за ворота и направилась за околицу, к кладбищу.

На похороны опять собралось много народу со всей округи – вооруженные мужчины, женщины в черных платках, – ведь Манусакас был человек известный, опора деревни. В этот траурный день ни один турок не решился показаться на улице. Женщины рвали на себе волосы, причитали, на все лады расхваливали убитого. Старый Сифакас, опираясь на сучковатую палку, первым шел за гробом. Много смертей повидал он на своем веку и хорошо знал, что Харон, этот сборщик податей на службе у Всевышнего, не ведает пощады. А потому незачем слезы лить, и старик шагал твердо и прямо, постукивая палкой по камням.

Священник быстро отслужил заупокойную, начертал в воздухе крест – последнее напутствие усопшему, перед тем как он уйдет, откуда пришел, и вновь станет землей и водой.

Гроб опустился в свежевырытую могилу. Священник бросил поверх горсть земли. Его примеру последовали все остальные.

Капитан Михалис выступил вперед.

– С Богом, брат! – глухо проговорил он. – Спи спокойно и во мне не сомневайся. Свой долг я знаю. – Немного помолчал и, не найдя других слов, повторил. – Свой долг я знаю. Дай срок… – Потом вдруг не сдержался и надрывно выкрикнул. – Прощай, Манусакас!

Не дожидаясь конца траурной церемонии, он вернулся ко двору покойного, вывел кобылу, вскочил в седло. Тут к воротам подбежал Тодорис, старший сын Манусакаса.

– Постой, дядя! – Он схватил коня за уздечку. – Неужто так ничего мне и не посоветуешь?!

Капитан Михалис в упор посмотрел на парня.

– Мне теперь жизни не будет, пока не отомщу за отца! – умоляюще шептал Тодорис. – Помоги, научи, как к делу подступиться!

– Тебе сколько лет?

– Семнадцать.

– Не лезь не в свое дело! Молод еще!

Капитан Михалис сжал шпорами бока кобылы и выехал на проселочную дорогу, ведущую к Мегалокастро.

В человеческих радостях и горестях, в Страстях Христовых миновал апрель. Наступил май со своими солнечными дарами: черешней, наливающимися колосьями и искрящимися гроздьями винограда – правда, еще незрелого и кислого. Пришло время изнурительного зноя, духоты. Нури-бей до сих пор не вставал с постели. Капитана Михалиса не оставляла мысль о неотомщенном брате. По ночам старейшины христиан собирались на совет в резиденции митрополита. Что делать, как спасти греков? Беи и ходжи средь бела дня направлялись в сераль паши. Что делать, как покончить с греками? Над Критом в который раз нависла гроза.

29 мая жителей разбудил погребальный звон, плывший в предрассветных сумерках. Греки высыпали из домов, понимая, какой это тягостный день для христиан.

Посреди церкви стоял большой поднос с кутьей. По обе стороны от него горели две лампады, увитые черным крепом. Кутья была густо посыпана сахаром, очищенным миндалем и корицей, а поверх – имя покойного: «Константин Палеолог». В этот злосчастный день его убили неверные и захватили Константинополь[54].

Христиане слушали заупокойный молебен. В центре толпы выделялись трое старейшин: капитан Эляс, Хаджисаввас и Хрисобурбулас; были тут и капитан Поликсингис, и коротышка Харилаос, и мудрец Идоменеас, и бывший судовладелец Стефанис, и лекарь Касапакис, и аптекарь Аристотелис. За ними стоял люд попроще – Димитрос Пицоколос, Красойоргис, Мастрапас, Каямбис, Вендузос, Фурогатос, Бертодулос и цирюльник Параскевас. А далее шла совсем уж мелкота, простолюдины.

Капитан Михалис тоже явился, но в церковь не заходил – стоял на паперти. С тех пор как он возвратился с похорон брата, от него едва ли кто слышал хоть слово; одолевали тяжелые думы. Он про себя уже вырыл тысячу ям для собаки Нури – теперь он больше не побратим ему, кровь, которую они перемешали, стала водой. Но, говорят, он лежит на хуторе при смерти. Капитан Михалис посылал Али-агу на хутор все разузнать. Турок вернулся в тот же день и сообщил: