– Да не оставит тебя Аллах, сынок, – прошептала кормилица, следя, как фигура хозяина постепенно исчезает за серебристыми ветвями оливковых деревьев. Она с трудом проглотила ком в горле. Он выпил на дорогу заговоренной воды, может, и ничего, может, и обойдется! – пыталась она себя утешить, запирая ворота.

Спозаранок Манусакас направился в овчарню на склоне горы Селены. Наступали горячие дни, начиналась стрижка – большой праздник в горах. Все хозяева поднимались туда, где пастухи большими ножницами стригли коз и овец. Доставало работы и женщинам – разводить костры, греть воду в котлах, обваривать настриженную шерсть. Сыновья Манусакаса закололи ягненка, выкопали перед загоном яму, положили неосвежеванную тушу, присыпали землей, сверху завалили раскаленными углями и теперь сидели вокруг, ждали, когда изжарится.

Стиснув между колен огромного барана, Манусакас умело орудовал ножницами, и на землю клочьями падала грязная, жирная густая шерсть. С одной стороны от него стояло десятка два уже обработанных овец, с другой – примерно столько же нестриженых, а перед ним высилась гора шерсти. Манусакас был доволен: год выдался добрый. Кобыла принесла жеребенка, в отаре большой приплод, коровы и козы дают хороший удой – вон сколько творога в глубоких медных тазах понаделали сыновья Тодорис и Яннакос, да еще с зимы в погребе осталось порядочно сыра и брынзы. Поля в Ай-Яннисе дружно заколосились, виноградники тоже, слава Богу…

Манусакас опустил ножницы, хозяйским взглядом окинул окрестности.

– Вот благодатная земля, ну ровно крольчиха! – восхищенно сказал он. – И все-то на ней плодоносит: и деревья, и скотина, и бабы… Эй, Христина, плесни-ка мне ракии – умаялся!

Христина отставила кочергу, которой ворошила угли в костре. Это была крепкая, здоровая женщина, но рожать уже не могла и за то крепко обижалась на Бога.

– Только после семидесяти можно женщине прекращать приносить потомство, – говорила она. – Каждая должна народить хотя бы две дюжины… Да, две дюжины достаточно: двадцать сынов и четыре дочери… А в тот день, когда возьмет она на руки первого правнука, тогда и помирать пора… Эх, Господи всещедрый, когда ты создавал мир, меня с тобой рядом не было!

Услышав голос мужа, она откликнулась:

– Иду, Манусакас! Может, потрошков на закуску подать? Только-только поджарила!

– Давай!

Манусакас подкреплялся, любуясь миром, но его вдруг отвлек грохот камней, сброшенных с горы звонкими подковами.

– Кого это черт несет в горы верхом?

Не дожевав кусок, он поднялся и посмотрел поверх загона, прикрыв глаза ладонью. В потоках солнечного света по склону спускался красавец вороной конь.

– Дай мне Бог ошибиться, но, по-моему, это собака Нури! – пробормотал он и стремительно выскочил из загона. – Никак по мою душу явился!

Одним прыжком оказался он в овчарне, снял со стены крестьянскую торбу (жена сидела на корточках у костра и не видала его), достал оттуда широкий короткий кинжал и сунул за пояс. Потуже затянул кушак, поднял с земли увесистый пастуший посох.

Всадник уже миновал рощу каменных дубов, и Манусакас теперь отчетливо различал белоснежный тюрбан, серебряные пистолеты у пояса и круглое белое, как луна, лицо Нури-бея со смоляными усами.

– Ну что ж, добро пожаловать, пес поганый! – усмехнулся Манусакас. Затем повернулся и крикнул жене. – Христина, накрывай на стол, у нас гость!

– Кто?! – послышался из загона удивленный голос жены.

– Сам сатана! – выдохнул Манусакас. – Накрывай, сказано тебе!

Нури, увидев его издали, помахал рукой. Раздался его тягучий, гортанный голос:

– Привет, Манусакас!

– Привет тебе, Нури-бей! Куда путь держишь?

– В овчарню капитана Манусакаса, слыхал о таком? – Нури-бей рассмеялся, ярко блеснули зубы, затрясся холеный двойной подбородок.

Глаза Манусакаса от злости метали искры, но он осаживал себя.

– Как же, как же, слыхал! Кто не знает о его геройских подвигах! – в тон ответил хозяин и тоже хотел было засмеяться, но смеха не получилось, только скривил губы. – Недавно, говорят, ишака в мечеть затащил помолиться!

– Мне тоже сорока эту весть на хвосте принесла. Вот я и приехал взглянуть на спину, которая ишаков таскает.

– Спины тебе не видать, Нури-бей! Забудь об этом! Манусакас спину никому не показывает!

– Это уж как придется: надо будет, не только спину, но и задницу покажет! – засмеялся Нури и огрел плетью коня.

Гордое животное шарахнулось и двинулось прямо на Манусакаса. Тот не шевельнулся, лишь кровь быстрее побежала по жилам. Он все еще пытался владеть собой, но язык свой сдержать не смог.

– Нет такой собаки, Нури-бей, которая не взбесится, если меня укусит! – сказал он сдавленным голосом.

– Я бы на твоем месте не стал так хвастать! – ответил турок.

– Ладно, помолчу, а вот ты расскажи-ка, зачем пожаловал! С чего бы это мне такая честь?

Нури не ответил, только нервно покусывал усы. Манусакас тоже глядел на него без слов. Сердце у обоих готово было выскочить из груди.

Наконец бей решился прервать молчание. Заговорил медленно, с ледяным спокойствием – чувствовалось, что каждое слово взвесил заранее:

– Вот что, Манусакас, ты нанес моему народу страшное оскорбление. И должен заплатить за это…

– Что верно, то верно, душу я отвел. Пускай приходит сборщик податей – заплачу сколько надо.

– Он уже здесь.

– Твоя милость?

– Вот именно. Меня послали опозоренные тобою турки. И мой отец, загубленный твоим братом. Так что твой род мне задолжал, Манусакас. На днях Михалис, другой твой брат, въехал верхом в турецкую кофейню и выгнал оттуда уважаемых сограждан. Мегалокастро бурлит, требует возмездия. Михалиса я тронуть не могу – он мне побратим, поэтому сведу счеты с тобой.

Манусакас взялся за рукоять, нащупывая кинжал.

– Отойдем подальше – не дай Бог, жена услышит. Да и сыновья тут поблизости.

Нури-бей слез с коня: не годится ехать верхом, когда твой противник пеший.

Они двинулись рядом по вдруг опустевшему склону. Нури вел в поводу коня, а тот выворачивал копытами каменья и тревожно ржал, словно чуя недоброе.

Сыновья и пастухи собрались перед загоном, разгребли угли в яме, вытащили жареного барашка и расположились на обед – кто сидя, подогнув под себя ноги, кто лежа на животе. Мясо было нежное, душистое, фляга переходила из рук в руки, люди неустанно работали челюстями. Природа словно тоже отдыхала. Овцы, освободившись от шерсти, мирно разлеглись под каменными дубами, рядом пристроились собаки и, высунув языки, с удивлением взирали на оголенное стадо.

Манусакас и Нури-бей, не сговариваясь, остановились в лощине, под высоким раскидистым дубом. Каждый подумал, что лучше места не сыскать.