«Итак, Милли Барт верна себе... – подумал я. – Интересно,извлекает ли кто-нибудь уроки из прошлых ошибок, получив второй шанс?»

Я думал об этом и на следующий день в вагоне, направляясь вЛондон. Я сел в поезд в Пензансе и взял талон на первый ленч. За столикомресторана, ожидая, пока подадут суп, я думал о Дженнифер.

В Лондоне Каро Стренджуэй иногда сообщала мне новости оДженнифер. Она невероятно усложнила себе жизнь, очень несчастна, но держитсямужественно, так что, по словам Каро, невозможно не восхищаться!

Вспомнив Дженнифер, я слегка улыбнулся. Конечно, онадовольно мила, но у меня не было ни малейшего желания ее видеть и никакогоинтереса.

Вряд ли кому понравится слушать одну и ту же пластинкуслишком часто.

Наконец я прибыл в Лондон, в дом Терезы, и она дала мневыговориться.

Она терпеливо выслушала мои горькие диатрибы[28]. Я описалсобытия в Заграде и кончил рассказом о могиле Изабеллы в Сент-Лу.

– Я должен бы чувствовать, что оставил ее покоиться в мире.Но во мне самом нет умиротворения, – продолжал я. – Изабелла умерла слишкомрано. Она как-то говорила, что надеется дожить до старости. И она могла бы житьдолго. Она была очень крепкая. Невыносимо сознавать, что жизнь ее оборваласьтак рано.

Тереза нетерпеливо шевельнулась.

– Ты подходишь к этому с временными мерками, Хью!

Но время – относительно. Пять минут и тысяча лет могут бытьодинаково важны. Помнишь у Элиота? «Мера едина мгновенью и розы и тиса».

«Темно-красная роза, вышитая на бледно-сером шелке...»

– У тебя свое назначение в жизни, Хью, – а ты пытаешьсяприспособить под него жизни других людей. Но у них есть свое собственноеназначение. Оно есть у каждого.

И все они сложно переплетаются. Лишь немногие рожденыдостаточно проницательными, чтобы знать свой собственный удел. Я думаю.Изабелла была таким человеком.

Ее трудно было понять – нам было трудно понять! – не потому,что Изабелла была очень сложной, а потому, что она была простой – почти пугающепростой. Она признавала только главное, только суть.

Ты продолжаешь видеть жизнь Изабеллы как нечто резкооборванное, изуродованное, сломанное... Однако я уверена, что ее жизнь быласама по себе завершенной и целостной...

– Мгновение розы?

– Если хочешь... Тебе очень повезло, Хью, – тихо сказалаТереза.

– Повезло? – Я с недоумением смотрел на нее.

– Да, потому что ты любил ее.

– Пожалуй, ты права. Но я никогда не был в состояниичто-нибудь для нее сделать... Я даже не пытался остановить ее, когда онасобиралась уехать с Гэбриэлом...

– Ты не сделал этого, потому что по-настоящему любил ее, –сказала Тереза. – Любил достаточно сильно, чтобы предоставить ее самой себе.

Почти против собственного желания я принял определениелюбви, данное Терезой. Жалость всегда была моей слабостью, моей излюбленнойпоблажкой. Жалостью, снисходительной и легкой, я жид и согревал свое сердце.

Но на Изабеллу это не распространялось. Я никогда не пыталсяуслужить ей, облегчить путь, нести ее бремя. Всю свою короткую жизнь Изабеллабыла только сама собой.

Жалость – чувство, в котором она не нуждалась и не могла быего понять. Права Тереза: я любил Изабеллу достаточно сильно, чтобы предоставитьее самой себе...

– Хью, дорогой, конечно же ты любил Изабеллу. И, любя ее,был очень счастлив.

– Да, – с удивлением согласился я, – был очень счастлив.

Но тут же меня охватил гнев.

– Надеюсь, однако, что Джон Гэбриэл будет обречен на мучениякак на этом, так и на том свете!

– Не знаю, как на том, – сказала Тереза, – но что касаетсяэтого света – твое пожелание сбылось. Джон Гэбриэл – самый несчастный человек,которого я знаю...

– Похоже, тебе его жаль?

– Я не могу сказать, что мне его жаль, – ответила Тереза. –Это значительно глубже.

– Не знаю, что ты имеешь в виду. Если бы ты видела его вЗаграде! Он только и знал, что говорил о себе. Его не сломила даже смертьИзабеллы.

– Этого ты не знаешь, Хью. Я думаю, ты не посмотрел на негокак следует. Ты никогда не смотришь на людей.

Ее слова поразили меня, и я вдруг подумал, что действительноникогда по-настоящему не смотрел на Терезу.

Я даже не описал, как она выглядит.

Теперь я видел ее будто впервые: высокие скулы, зачесанныеназад черные волосы... Казалось, не хватает мантильи и большого испанскогогребня. Гордая посадка головы – как у ее кастильской прабабушки.

Мне показалось, что на мгновение я увидел Терезу, какой онабыла в юности: энергичной, страстной, вступающей в жизнь, полную приключений. Яне имел ни малейшего представления о том, что она обрела...

– Почему ты так пристально смотришь на меня, Хью?

– Просто подумал, что, в сущности, никогда не смотрел на тебякак следует.

– Пожалуй. Ну и что же ты видишь? – Тереза чуть улыбнулась.В ее голосе и улыбке была ирония, а в глазах еще что-то такое, чего я не могпонять.

– Ты всегда была очень добра ко мне, Тереза, – медленнопроизнес я. Но, кажется, я ничего о тебе не знаю.

– Не знаешь, Хью. Совсем ничего не знаешь.

Она порывисто встала и задернула занавеску на окне.

– Что же касается Гэбриэла... – начал было я.

– Предоставь его Господу, Хью! – глухо произнесла Тереза.

– Как странно ты говоришь!

– По-моему, это правильно. Я всегда так думала. Может быть,когда-нибудь ты поймешь, что я имею в виду.

Эпилог

Вот и вся история.

История человека, с которым я познакомился в Сент-Лу, вКорнуолле, которого последний раз видел в гостиничном номере в Заграде икоторый теперь умирал в маленькой спальне в Париже.

– Послушайте, Норрис. – Голос умирающего был слабый, ноотчетливый. Вы должны знать, что на самом деле произошло в Заграде. Тогда я невсе вам сказал. Я просто не мог осмыслить...