Гэбриэл продолжал перечислять хорошо известных деятелейконсервативной партии.

– Ни одной конструктивной идеи! Они будут блеять противнационализации и ликовать по поводу ошибок социалистов. (А те, конечно, будутих делать! Еще как! Толпа дураков. Старые твердолобые тред-юнионисты[24] ибезответственные теоретики из Оксфорда!) Ну а наша сторона будет выполнятьобычные парламентские трюки, как старые трогательные собачонки на ярмарке –сначала потявкать, потом стать на задние лапки и покружиться в медленном вальсе.

– А где же место Джона Гэбриэла в этой привлекательнойкартинке, нарисованной с точки зрения оппозиции?

– Нельзя начинать важное дело, пока к нему тщательно, домалейших деталей не подготовишься. Потом – полный вперед! Я подберу молодыхпарней, которые обычно «против правительства». Подброшу им идею, а потом начнуборьбу за эту идею.

– Какую идею?

Гэбриэл с раздражением посмотрел в мою сторону.

– Вечно вы все понимаете не правильно. Черт побери!

Да какая разница?! Любую идею! Я всегда могу придумать иххоть полдюжины. Существуют только две вещи, которые способны расшевелить людей:во-первых, что-то должно попасть в их карман; во-вторых, идея должна выглядетьмногообещающей, доступной для понимания, благородной (хотя и несколькотуманной) и она должна придавать человеку хоть какое-то вдохновение. Человекунравится чувствовать себя благородным животным (так же, как и хорошооплачиваемым!). Идея не должна быть слишком практичной. Нечто гуманное, но далекое,не касающееся тех, с кем приходится общаться лично. Вы обратили внимание на то,как бойко идет сбор средств в пользу пострадавших от землетрясения где-нибудь вТурции или Армении? Но мало кто хочет принять в свой дом эвакуированногоребенка, верно? Такова человеческая натура.

– Я с большим интересом буду следить за вашей карьерой, –заверил я Гэбриэла.

– Лет через двадцать я растолстею, буду жить припеваючи и,вероятно, прослыву народным благодетелем.

– А потом?

– Что вы имеете в виду? Что значит «а потом»?

– Я просто подумал, что вам станет скучно.

– О, я всегда найду себе какое-нибудь занятие! Просто радиудовольствия.

Меня всегда поражала уверенность, с какой Гэбриэл рисовалсвое будущее, и я в конце концов поверил в его прогнозы. К тому же он почтивсегда оказывался прав.

Он предвидел, что страна проголосует за лейбористов, былубежден в своей личной победе на выборах, не сомневался, что жизнь его будетидти предсказанным им самим курсом, не отклоняясь ни на йоту.

– Значит, «все к лучшему в этом лучшем из возможныхмиров»[25], – довольно банально заметил я.

Гэбриэл помрачнел и нахмурился.

– У вас удивительная способность – вечно наступать налюбимую мозоль, – раздраженно сказал он.

– В чем дело? Что-то не так?

– Ничего... в общем-то ничего. – Он помолчал. – Случалосьвам когда-нибудь загнать занозу в палец? Знаете, как это раздражает? Ничегопо-настоящему серьезного... но постоянно напоминает... покалывает... мешает...

– Кто же эта заноза? – спросил я. – Милли Барт?

Он с таким удивлением воззрился на меня, что я понял: это неМилли.

– С ней все в порядке, – сказал он. – К счастью, всеобошлось, никто не пострадал. Она мне нравится. Надеюсь, повидаю ее как-нибудьв Лондоне. Там хоть нет этих мерзких провинциальных сплетен.

Внезапно густо покраснев, Гэбриэл вытащил из кармана пакет.

– Вы не могли бы посмотреть?.. Как по-вашему? Годится? Этосвадебный подарок. Для Изабеллы Чартерно.

Надо, наверное, что-то ей подарить. Когда свадьба? Вследующий четверг? Может, это нелепый подарок?

Я с большим интересом развернул пакет. То, что я увидел,явилось для меня полной неожиданностью. Никогда бы не подумал, что Джон Гэбриэлвыберет такой свадебный подарок.

Это был молитвенник, искусно украшенный изящными рисунками.Вещь, достойная музея.

– Я толком не знаю, что это такое, – сказал Гэбриэл. –Должно быть, что-то католическое. Ему несколько сотен лет. Я подумал...Конечно, я не знаю... Мне показалось, что ей подходит. Но если вы считаете, чтоэто глупо...

– Это прекрасно! – поспешил я успокоить Гэбриэла. – Любойбыл бы счастлив иметь такую превосходную вещь.

Это музейная редкость!

– Не уверен, что ей понравится, но, по-моему, здорово подходит.Если вы понимаете, что я имею в виду.

Я кивнул. Да, мне было понятно.

– В конце концов, должен же я что-нибудь подарить!

Нельзя сказать, что девушка мне нравится. Мне она ни к чему.Высокомерная гордячка. Уж она сумеет обуздать его светлость лорда Сент-Лу!Желаю ей счастья с этим напыщенным ничтожеством!

– Руперт – несколько больше, чем напыщенное ничтожество, –возразил я.

– Да, конечно... в сущности, так... Во всяком случае, мненужно сохранить с ними обоими хорошие отношения.

Как члена парламента от Сент-Лу меня будут иногда приглашатьв замок на обед. Ежегодные приемы в саду и все такое. Думаю, что старой ледиСент-Лу придется теперь переехать в дом, доставшийся ей как вдове по наследству– в эту заплесневелую развалину возле церкви. По-моему, любой, кто поживет тамхоть немного, вскоре умрет от ревматизма.

Гэбриэл взял молитвенник и снова завернул его.

– Вы в самом деле думаете, что это стоящая вещь? И что онаподойдет?

– Великолепный и очень редкий подарок! – заверил я.

Вошла Тереза, и Гэбриэл поторопился уйти.

– Что это с ним? – спросила она, когда за Гэбриэломзакрылась дверь.

– Думаю, это реакция.

– По-моему, что-то большее, – сказала Тереза.

– Мне все-таки жаль, что он победил на выборах, – сказал я.Поражение отрезвило бы его. А так – через несколько лет он станет совершенноневыносим! Вообще говоря, он неприятный тип, но мне кажется, что он преуспеет вжизни. Как говорится, доберется до самой верхушки дерева.