для всех минуты.

 - Ну? - спрашивает смотритель.

 Доктор только пожимает плечами.

 - Ты здоров?

 - Так точно, здоров, ваше высокоблагородие.

 - Совсем здоров?

 - Так точно, совсем здоров, ваше высокоблагородие.

 - Гм... Может, у тебя сердце болит?

 - Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не болит.

 - Да ты знаешь, где у тебя сердце? Ты! В этом боку никогда не болит? Ну, может, иногда, - понимаешь, иногда покалывает?

 - Никак нет, ваше высокоблагородие, николи не покалывает.

 Доктор даже свой молоточек со злостью бросил на стол.

 - Смотри на меня! Кашель хоть у тебя иногда бывает? Кашель?

 - Никак нет, ваше высокоблагородие. Кашля у меня никогда не бывает.

 Доктор взбешен. Доктор чуть не скрежещет зубами. Он смотрит на арестанта полными ненависти глазами. Ясно говорит взглядом:

 "Да хоть соври ты, соври что-нибудь, анафема!"

 Но арестант ничего не понимает.

 - Голова у тебя иногда болит? - почти уже шипит доктор.

 - Никак нет, ваше высокоблагородие.

 Доктор садится и пишет:

 - Порок сердца.

 Даже перо ломает со злости.

 Смотритель заглядывает в акт освидетельствования.

 - От телесного наказания освобожден. Ступай!

 Все облегченно вздыхают. Всем стало легче.

 - В пот вогнал меня, анафема! В пот! - говорит мне потом доктор. - Ведь этакий дуботол, черт! "Здоров!" Дьявол! А ведь что поделаешь? Восемьдесят плетей! Ведь это же - смертная казнь! Разве можно? Если б они видели, к чему приговаривают.

 __________

 - Ваше высокоблагородие, нельзя ли поскореича! - пристали в Рыковской тюрьме к помощнику смотрителя два оборванных поселенца, один, Бордунов, - длинный как жердь, другой - покороче, когда мы с помощником смотрителя зашли днем в канцелярию.

 - Ладно, брат, ладно. Успеешь!

 - Помилуйте, ваше высокоблагородие. У меня хозяйство стоит. Рабочее время. Нешто мошно человека столько времени держать? День теряю. Нешто возможно? Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость! Это приставал длинный, как жердь.

 Тот, что был покороче, даже шапку оземь бросил:

 - Жисть! Волы стоят не кормлены, а тут не отпущают!

 - Да вы зачем пришли? - спросил я.

 - Пороться, ваше высокоблагородие, пришли, - отвечал длинный.

 - Драть нас, что ли, будут, - пояснил короткий.

 - А за что?

 - Про то мы неизвестны!

 - Начальство знает!

 - За водку! - объяснил мне помощник смотрителя. - "Самосядку" (домодельную водку) курили.

 - Никакой водки мы не курили!

 - Жрать нечего, а то - водку!

 - С поличным их поймали. Я ж и накрыл. С топором вот этот, большой-то, на меня бросился!

 - Врет он все, ваше высокоблагородие, не верьте ему. Вовсе я на него с топором не бросался, а что бочонок топором расшиб, это - верно. Вот его зло и берет. Зачем бочонок расшиб, - ему не досталось!

 Помощник смотрителя буркнул что-то и выбежал взбешенный. Все кругом улыбались.

 - Ты чего же, дурья голова, его злишь? Ведь хуже, брат, будет.

 - Да ведь зло возьмет, ваше высокоблагородие. День теряем. Волы некормленные стоят.

 - Нешто мы супротив дранья что говорим. Драть закон есть. А чтоб человека задерживать, закона нет.

 Мы встретились с помощником смотрителя на дворе:

 - Сегодня будут пороть пятерых по приговорам, да вот этих двух! - пояснил он мне. - По приговорам, что за порка! Только мажут! Приговоры, это - не наше дело. Это в России постановлено. Те нам ничего не сделали. А вот этим двум мерзавцам показать надо.

 Порка состоялась около пяти часов.

 Мы с доктором пришли в канцелярию.

 В сенях, широкие двери которых были открыты на двор, стояла "кобыла", лежали две аккуратно связанные вязанки длинных, аршина в два, розог.

 - Доктор! Доктор! - заговорили по тюремному двору, и перед открытыми дверями сеней моментально образовалась толпа арестантов.

 В тусклой и хмурой канцелярии по стенке стояло семь человек. В дверях с плетью стоял палач.

 Было тяжело, хмуро и страшно.

 - Подходи.

 Первым подошел Васютин Иван, молодой парнишка, бродяга, не помнящий родства, - тридцать розог.

 За ним шли двое кавказцев, потом еще один русский, бежавший из сибирской тюрьмы. Все - приговоренные к телесному наказанию по суду.

 Сначала читали приговор, причем все в канцелярии вставали.

 Затем шло освидетельствование, опрос, подвергался ли раньше телесным наказаниям, доктор писал акт освидетельствования.

 Приговоренному подали бумагу:

 - Грамотный? Подпиши!

 - Что это? - спросил я.

 - Расписка, что получил телесное наказание.

 - Зачем?!

 - Такой порядок.

 Русские были оба грамотны и расписались, причем у Васютина буквы распрыгались вверх и вниз на полвершка друг от друга.

 Рука его не дрожала, а ходуном ходила.

 Татары долго не понимали, что от них требуется, им разъяснили через переводчика-арестанта, - тот с ними очень долго разговаривал, махал руками, о чем-то спорил и, наконец, говорил:

 - Неграмотная она, вашескибродие!

 Это тянулось ужасно, мучительно долго.

 - Раздевайся! - кричали татарину. - Слышишь ты, раздевайся! Переводчик, да скажи ему, чтоб он раздевался! Что ты стоишь, как болван?

 Переводчик начинал говорить, кричать, махать руками, приседал даже зачем-то. Кавказец смотрел хмуро, недоверчиво, отвечал односложно, мрачно.

 - Раздевайся! - кричали ему все и показывали жестами, чтобы снимал рубаху.

 Кавказец, наконец, медленно разделся.

 Доктор подходил к нему с трубочкой и молоточком. В глазах кавказца светилось недоверие и страх. Он пятился.

 - Да не пяться ты, черт! Не пяться, говорят тебе!

 Кавказец пятился.

 - Переводчик, болван, что ты стоишь, как тумба? Объясни ему, что я ему ничего не сделаю!

 Переводчик опять принялся кричать, жестикулировать, приседать. Кавказец слушал его недоверчиво, косился на доктора, - которого он принимал за палача, что ли, - и вдруг сказал что-то коротко и односложно.

 Переводчик с отчаянием всплеснул руками.

 - Что он говорит?

 - Спрашиват трубочка у тебя зачем, вашискобродие!

 Доктору пришлось положить трубочку и молоточек, чтобы выслушать, наконец, кавказца.

 И на все это смотрел с улыбкой только один длинный поселенец Бардунов.

 - Неосновательный народ! - заметил он, когда очередь дошла до него. - Порядку не знают.

 - Раздевайся!

 - Не имею надобности, ваше высокоблагородие. Всем здоров. Только беспокоить вашу милость занапрасно.

 - Раздевайся, говорят тебе. Телесным наказаниям раньше подвергался?

 - Ни в жисть, ваше высокоблагородие. Впервой!

 - Потри его.

 Надзиратель потер его тело суконкой. Тело покраснело, и на нем ясно выступили полосы - следы прежних наказаний.

 - Что ж ты врешь! Драли?

 - Запамятовал, ваше высокоблагородие... Я этих самых розог, ваше высокоблагородие, ни есть числа при господах