смотрителях принял.

 Было очевидно, что этот поротый и перепоротый арестант "валяет шута для храбрости".

 Его товарищ мрачно отвечал:

 - Здоров. Скорее бы. Волы не кормлены. Раздевайся еще! На-те. Смотрите. Жисть! Драли. Много. Сколько, запамятовал. Не упомню. Нешто у меня тем голова занята? Осмотрели? Слава Богу? Нельзя ли нас первыми? Там хозяйство.

 Осмотренные одевались, но штанов не подвязывали, а поддерживали их руками.

 - Все. Ну, ступай!

 Хрусцель стал у кобылы. Арестанты, переваливаясь, путаясь в полуспущенных штанах, вышли в сени.

 - Бардунов, покажи удаль! - крикнул кто-то со двора.

 Стоявшие толпой арестанты оглянулись:

 - Молчи ты, сволочь!

 Все стали по местам.

 Я стоял рядом с доктором, у него лицо шло пятнами.

 - Васютин Иван!

 Молодой паренек подошел к "кобыле".

 - Брось, брось штаны! - заговорили кругом.

 Но он только оглядывался, словно не мог понять, что ему такое говорят.

 - Штаны брось! - сказал Хрусцель и отвел ему руки. - Ложись!

 Васютин сел верхом на "кобылу", лицом к свету.

 Он был - белый, как полотно. Глаза бессмысленно смотрели вперед.

 - Да не туда головой. Туда! Ложись!

 Хрусцель взял его за плечи, свел с "кобылы", положил.

 - Руки убери! Обними руками "кобылу"!

 Васютин обнял руками доску.

 - Вот так!

 Хрусцель поправил ему рубаху.

 Стыдно было, стыдно невероятно смотреть на полуобнаженного человека, лежавшего на "кобыле".

 Хрусцель, словно пес, смотрел в глаза помощнику смотрителя.

 - Тридцать розог!

 Хрусцель взял пучок розог, необыкновенно ловко выдернул одну, отошел на шаг от кобылы и замер.

 - Начинай!

 Хрусцель свистнул розгой по воздуху, словно рапирой перед фехтованием, потом еще раз свистнул по воздуху справа, потом слева.

 Свист резкий, отчаянный, отвратительный.

 - Раз!

 Свист, и на вздрогнувшем теле легла красная полоса.

 - Два... Три... Четыре... Пять...

 Хрусцель бросил розгу, выхватил другую, перешел на другую сторону кобылы. Опять пять ударов по другой стороне тела.

 Каждые пять ударов он быстро менял розгу и переходил с одной стороны на другую.

 Свист заставлял болезненно вздрагивать сердце. Мгновения между двумя ударами тянулись, как вечность.

 Помощник смотрителя считал:

 - 29... 30...

 - Вставай... Вставай же!

 Васютин поднялся и сел опять верхом на кобылу. Глаза его были полны слез. Вот-вот потекут.

 - Совсем вставай! Иди же!

 - Две с половиной минуты! - сказал смотревший на часы доктор.

 Я думал прошло полчаса.

 - Медников Иван!

 Опять обнаженный до пояса, лежащий на кобыле человек.

 Снова свист, вздрагивания, красные полосы.

 Теперь плети!

 Хрусцель отложил розги, взялся за плеть и ловким движением разложил длинную плеть по земле.

 - Хрусцель, клади их.

 Хрусцель брал кавказцев за плечи, подталкивал к "кобыле", поднимал им руки и клал на "кобылу". Те тяжело рухались и лежали с темным обнаженным телом.

 Наказание было по "приговорам".

 Хрусцель по взгляду понял приказ помощника смотрителя и взял плеть за середину, там, где ствол плети переходил в трехвостку. Наказание - "в полплети".

 Хрусцель вертел свою плеть, словно ручку шарманки, три хвоста хлопали по телу, тело краснело и пухло.

 - Бардунов!

 С бледным-бледным лицом он подошел к "кобыле", сделал какую-то жалкую-жалкую гримасу, хотел улыбнуться.

 Начал ложиться на "кобылу".

 - Штаны, штаны брось! - остановил его Хрусцель.

 - Ежели законный порядок требует...

 Бардунова колотила дрожь, он беспомощно оглядывался кругом, словно затравленный заяц, и все силился улыбнуться, - выходила гримаса.

 Хрусцель толкнул его слегка в шею.

 - Ложись!

 Бардунов повалился и крепко ухватился за доску, чтобы не кричать, быть может.

 Хрусцель снова пустил плеть "по земли". Зловещее движение.

 Это было наказание не по приговорам, а уж сахалинское.

 Тихо было, словно кругом никто не дышал.

 Хрусцель впился глазами в помощника смотрителя.

 Тот стоял, переминаясь на месте, смотрел на меня, на доктора... и сделал какое-то движение головой.

 Хрусцель взял "в полплети".

 Словно один какой-то огромный человек вздохнул в сенях и на дворе.

 По телу Бардунова пробегали судороги.

 Бог знает, какого удара ждал этот человек, и задрожал весь мелкой дрожью, когда посыпались сравнительно слабые удары.

 - Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие, за что же наказывают? Нешто возможно! - послышался его голос, но словно не его, какой-то странный. - Нешто возможно?!

 На дворе в толпе раздались смешки.

 - Шута строит! Привык! - пробормотал помощник смотрителя.

 Бардунов поднялся, захватил в руки штаны и, не натянув их, бросился в толпу арестантов.

 Видя, что наказание на этот раз не будет страшным, его товарищ, Гусятников, короткий и мрачный мужик, лег спокойно, без звука вздрагивал при каждом ударе и, сходя с "кобылы", даже проворчал:

 - Только продержали день зря. Волы не кормлены!

 - Так уж, пожалел мерзавцев! - умилялся своей гуманностью помощник смотрителя.

 Хрусцель ловко и проворно убирал розги и "кобылу".

 - Ты чего же не одеваешься?

 Васютин стоял у притолоки дверей канцелярии, как столб, с голыми ногами. Штаны с него свалились.

 Он икал. Крупные слезы катились по щекам.

 Было страшно и стыдно смотреть на этого парнишку.

 Он - из военной службы, сделал какое-то преступление, бежал и, боясь наказания, "скрыл свое родословие", сказался бродягой Иваном Васютиным, не помнящим родства.

 - Как же тебя к розгам приговорили?

 Бродяг обыкновенно приговаривают к 1 1/2 годам "принудительных работ" и затем - на поселение. Розги им прибавляют, если они почему-либо "путают", не называют себя просто "бродягой непомнящим", а именуются ложным именем: крестьянин, мол, такой-то деревни, - а пошлют туда, окажется, что нет. Опытный бродяга делает это в надежде удрать во время пересылки. Но зачем этому?

 - Ты что же, чужим именем назвался?

 - Так точно.

 - Зачем? Бежать с дороги хотел?

 - Нет.

 - Тогда зачем же?

 - В тюрьме знающий человек нашелся, сказал, что так сделать нужно. Я и сделал.

 - Ты в первый раз этому-то подвергался?

 - В первый.

 И по щекам его еще сильнее текли слезы. И заикал он сильнее.

 А у ворот тюрьмы, когда я выходил, сидел теперь уж совсем оправившийся Бардунов и бахвалился:

 - Мне, братцы мои, что на "кобылу" ложиться, что к жене под бок, - все единственно. Потому, вот как я к ней привык. 

Нравы каторги

 "Каторга", это - официальное название. Неофициально каторга зовет себя добродушно-ироническим именем "кобылка".

 - Ну, как поживаете, братцы?

 - Ничего себе, ваше высокоблагородие, наша кобылка живет.

 - Это что, тоже рабочий? - спрашиваете вы про кого-нибудь.

 - Наш же, кобылка.

 Название, происходящее от слова "кобылка", - скамья, на которой дерут арестантов.