...

Мантейфель инициировал процесс, вызвавший в высшем командовании «войну всех против всех» Гоббса, а поскольку новый императорский флот Штоша перенял модель прусской армии, то хаос перекинулся и на военно-морские силы. О централизации и эффективности управления, к чему стремился Мольтке, можно было позабыть. Мало того, Мантейфель осложнял жизнь Роону своими заявлениями, обострявшими отношения военного министерства с парламентом. 10 марта 1860 года Мантейфель писал Роону о «насущной необходимости в настоящий момент оказывать безусловную поддержку военному кабинету»63. А через день он наставлял военного министра:

...

Новые полки в прусской армии надлежало сформировать незамедлительно, вне зависимости от того, одобрит парламент необходимые ассигнования или нет. 29 мая 1860 года Мантейфель предупреждал Роона:

...

С другой стороны, и Роону, и Мольтке, а позднее и Бисмарку была необходима поддержка Мантейфеля. Он преследовал те же цели, расходясь с ними только в средствах и методах. Мантейфель убедил принца-регента назначить Мольтке начальником генштаба и предоставить ему широкие полномочия. Не был Мантейфель и в полном смысле реакционером, несмотря на некоторые его заявления, сделанные в шестидесятых годах. Когда в 1879 году его назначили генерал-губернатором Эльзаса, подчинявшимся только императору, он поощрял и продвигал по службе эльзасцев. Мантейфель много сделал для того, чтобы эти невольные германские подданные примирились со своей судьбой66. Проблему для Роона он создавал своей горячностью, близостью к королю и двору, блистательностью и литературными наклонностями; Бисмарка, человека сугубо гражданского, он не устраивал тем, что был генералом и для него недосягаемым. Еще в декабре 1857 года Бисмарк жаловался Леопольду фон Герлаху на то, что Эдвин фон Мантейфель разговаривает с ним как «учитель с учеником»: «Эдвин относится ко мне неодобрительно и с подозрением… Эдвин развращен подобострастием… Тем более мне нужны ваши заверения в том, что этот фанатичный капрал, этот Эдвин не полагался на ваше мнение, когда назвал меня недавно сомнительным политическим интриганом, которого надо как можно скорее прогнать из Берлина»67.

Однако именно «сомнительным политическим интриганом» и был Бисмарк на исходе 1857 года: амбициозным, себе на уме, неуравновешенным, появляющимся при дворе без приглашения, и Эдвин фон Мантейфель имел все основания ему не доверять. Тем не менее когда встал вопрос о назначении Бисмарка министром-президентом, Мантейфель выступил в его поддержку. Как и Роон, он прекрасно понимал, насколько полезны для армии умонастроения этого выскочки.

В 1860 году до назначения министром-президентом было еще далеко, и Бисмарк прохлаждался в Берлине в ожидании распоряжений. По всей видимости, принц-регент специально заставлял его «оставаться на месте и ждать»68, что было привычным делом для монарха, но невыносимо для Бисмарка с его бурным темпераментом. Всевластию свойственно сочетать заботу о подданных с полным пренебрежением к ним. Первый раунд с «назначением» Бисмарка министром иностранных дел длился четыре месяца, второй раунд, проходивший уже в 1862 году и связанный с выдвижением его на пост министра-президента, занял еще больше времени и был еще более нервозным. Но неспокойный Бисмарк был готов согласиться и на менее значительный пост. «Если бы мне к груди приставили пистолет, то я и тогда не отказался бы от должности министра иностранных дел», – признавался он брату69. Ничего этого не случилось. В начале июня 1860 года Бисмарк телеграфировал Шлёцеру из Ковно о том, что прибудет через день или два70. Неопределенность, очевидно, устраивала Бисмарка. После возвращения в Санкт-Петербург он писал советнику Венцелю, бывшему своему подчиненному во Франкфурте:

...

Это письмо вовсе не свидетельствует о том, что Бисмарк поставил крест на помыслах стать министром иностранных дел или министром-президентом и решил ограничиться созерцанием Невы из своей посольской резиденции в Петербурге. Один из его непримиримых врагов премьер-министр Бадена барон Франц фон Роггенбах 25 августа 1860 года писал либеральному журналисту и ученому Максу Дункеру о Бисмарке как о «беспринципном юнкере, делающем карьеру демагогией и подстрекательством»72. В этом обвинении есть доля истины, но не вся истина. Он стремился к покою и безмятежности в некой воображаемой сельской глуши, но, реально оказавшись в ней, еще больше заметался и встревожился. Он жестоко относился к друзьям, но всей душой любил брата и сестру. Другая сторона натуры Бисмарка отражена в его посланиях к ним, особенно в нижеследующем письме сестре, наполненном нежными чувствами:

...