...

Такого сорта Realpolitik не признает благочестивых христиан, считающих себя консерваторами в силу своей веры, а не политического эгоизма. Теперь Бисмарк уже без колебаний стремился довести свои концепции до сведения и тех, кого они могли заинтересовать, и тех, кому они были совершенно ненадобны.

Тем временем регент все-таки пошел на уступки, и коронация состоялась без каких-либо осложнений в Кёнигсберге 18 октября 1861 года. Бисмарк присутствовал на церемонии, но написал сестре не об этом историческом событии, а о том, как оно отразилось на его здоровье:

...

Уступка регента по проблеме коронации никак не отразилась на настроениях избирателей. 6 декабря 1861 года в нижнюю палату были избраны 352 депутата: среди них 104 были прогрессистами, представителями крупнейшей партии, 48 – тоже считались либералами, 91 принадлежал к партии «конституционалистов» (умеренных либералов, поддерживавших правительство Ауэрсвальда). Иными словами, депутатский корпус нового ландтага на 69 процентов состоял из людей либерального толка, и самое экстремистское крыло составляло большинство. Численность консерваторов – друзей Бисмарка сократилась с 47 до 14 – сокрушительное поражение для правящего юнкерского класса87.

3 апреля 1862 года Эдвин фон Мантейфель в письме Роону с энтузиазмом предсказывал революцию:

...

Макс Дункер, либеральный журналист, перефразировал 42-й псалом, чтобы обрисовать сложившуюся ситуацию: «Как лань желает к потокам воды, так армия желает мятежей» [32] 89.

И в этой раскаленной политической атмосфере 6 мая 1862 года состоялись новые выборы. К 18 мая завершился второй этап выборов: результаты были катастрофические для правительства короля. Левые либералы получили 29 мест в дополнение к тем, которые они имели в 1861 году, теперь уже 133 депутата образовали самую большую партийную фракцию в ландтаге. Другие либералы удвоили свое представительство – с 48 до 96 человек, число «конституционалистов», поддерживавших правительство «новой эры», сократилось с 91 до 19. Статистика свидетельствовала о значительном полевении ландтага. Левым либералам теперь принадлежало 65 процентов депутатских мест, у сторонников короля осталось всего лишь одиннадцать кресел90.

Но действительно ли Пруссия оказалась на пороге революции? Или же это был очередной «поворотный момент», во время которого ничего на самом деле не «поворачивается»? Скорее всего правильный вывод второй. Структурные факторы указывают на то, что никакой революции не назревало. Трехклассная избирательная система, введенная конституционной поправкой 1850 года, была очень своеобразной. Первый класс составляли 5 процентов налогоплательщиков, второй разряд состоял из 13 процентов, а третий – из 81. Избирательное право было всеобщее, но абсолютно неравное и отдававшее предпочтение состоятельным людям. Для иллюстрации мы возьмем данные о выборах 6 декабря 1861 года, показывающие численность избирателей, имевших право голоса, и их пропорциональное соотношение в процентах по классам:

Несмотря на многочисленность малоимущего третьего разряда, исход выборов зависел от зажиточной части населения [33] . Налоговый ценз гарантировал, что только малая часть избирателей могла быть причислена к первому классу. На некоторых участках вообще могло не оказаться избирателей, если не была зарегистрирована необходимая сумма налогов. С другой стороны, сложная двухступенчатая избирательная система (избирались выборщики, которые затем голосовали за кандидатов в депутаты) и строгий отбор препятствовали широкому участию масс в выборах. Явка на выборы в третьем разряде всегда была низкой, обычно менее двадцати процентов. Активность проявляли, по обыкновению, избиратели первого и второго классов. Германская прогрессистская партия казалась Мантейфелю опасной, но она представляла богатую и высокообразованную буржуазию, которая менее всего способна на то, чтобы выйти на улицы и воздвигать баррикады перед королевским дворцом.

Мы говорим так, потому что знаем: либералы никогда еще не поднимали революцию и не оказывали даже пассивного сопротивления, вроде организации налогового бойкота – отказа от уплаты налогов до тех пор, пока ландтагу не будет предоставлено право контролировать бюджет армии. Налоговая забастовка недавно вынудила сесть за стол переговоров курфюрста Гессен-Касселя, вознамерившегося управлять без сейма. Но можно ли было сохранять уверенность в том, что непрестанная агитация либералов-прогрессистов не выведет в конце концов людей на улицы? Мантейфель и группа экстремистов среди высших чиновников рассчитывали на то, что «дурные головы» дадут им повод для реставрации абсолютной монархии, аннулирования конституции, удушения избирательной активности и создания военной диктатуры. Такого поворота событий не желали ни король, ни Роон, а последний стремился к длительному компромиссу – к неудовольствию Мантейфеля.

В апреле 1862 года король все-таки решил вызвать Бисмарка из Петербурга в Берлин для консультаций. 12 апреля Бисмарк сообщал Роону о том, что скоро прибудет в Берлин и его переведут либо в Париж, либо в Лондон92. Через несколько дней он уже писал бывшему сослуживцу во Франкфурт о том, что до сих пор пребывает в неведении насчет нового назначения и должен ехать в Берлин для выяснения своего будущего: «Я переезжаю, не зная в точности куда, и должен продавать спешно и мебель, и все остальное имущество, теряя на этом большие деньги»93. Когда Бисмарк явился в Берлин, он оказался в уже знакомой ситуации: король все еще раздумывал. Бисмарк писал Иоганне 17 мая 1862 года: «Наше будущее по-прежнему неопределенно. В Берлине настроены на центральный вариант (министерский пост. – Дж. С .). Я не «за» и не «против», но напьюсь от радости, если получу аккредитацию в Париж»94. Теперь мы уже знаем, что Бисмарк умел скрывать свои истинные желания. Из других источников совершенно ясно, что он хотел только одного: стать министром-президентом. В мае 1862 года Роон в своих записях особо отметил, что «король несколько раз принимал Бисмарка для продолжительных аудиенций»: «Бисмарк имел длительные беседы с некоторыми министрами и каждый день наведывался в военное министерство. Его назначение вот-вот состоится»95.