Впрочем, это только одна – когнитивная – составляющая фрейм-анализа. Заметим: наиболее критикуемая и атакуемая его составляющая. Прежде чем мы двинемся дальше, стоит задуматься – может быть, критика справедлива, и социологам (особенно, социологам города, не имеющим, как правило, серьезного философского иммунитета) не стоит открывать этот ящик Пандоры под названием «когнитивизм»?

Представление о том, что у людей есть мозг, и они периодическим им пользуются, не является само собой разумеющейся аксиомой социологической теории. Крестный отец этнометодологии Гарольд Гарфинкель, чьи ученики объявили в начале XXI века крестовый поход против «когнитивизма», сформулировал свои сомнения следующим образом: «Совершенно незачем заглядывать внутрь черепной коробки, так как там нет ничего интересного, кроме мозгов» [Гарфинкель 2009: 12]. Другими словами, бесполезно искать в «сером веществе» ответы на фундаментальные вопросы социологии – вопросы социального порядка, солидарности, понимания и действия.

Но что именно так разозлило в «когнитивизме» теоретиков практик? Прежде всего, идея когнитивной репрезентации. А вернее, странное удвоение мира, которое стоит за этой идей: якобы есть внешний «объективный» мир сам по себе и его «субъективное» отражение внутри черепной коробки.

Этнометодологи Род Уотсон и Джефф Коултер пишут в программной статье:

Иными словами, идея репрезентации – это запрещенный для социологии ход. Как только вы говорите: «У людей в головах есть схемы репрезентации социального мира, и сам социальный мир напрямую от них зависит», вы отдаете Социальное на откуп психологам. Хуже того. Вы отдаете наш предмет на откуп психологам-когнитивистам. Врожденный страх социологов перед психологизмом перерастает в критику «когнитивного уклона» социальных наук. И с точки зрения теоретиков практик фрейм-анализ безнадежно инфицирован когнитивистикой.

Однако если мы сейчас вернемся к социологии города, то выясним, что предупреждения этнометодологов существенно запоздали. Городские исследования уже давно «заражены» идеей когнитивной репрезентации. Более всего этому заражению способствовала вышедшая в 1960 году работа Кевина Линча [Линч 1982], в которой автор детально анализирует «ментальные репрезентации» города у жителей Бостона, Лос-Анджелеса и Джерси-сити. Основные объекты восприятия для Линча – пути, ориентиры, узлы, границы и районы. Две ключевые характеристики города как репрезентируемого ансамбля объектов и их отношений – читаемость (legibility) и представимость (imageability). Главная задача картографирования – выстроить «обобщенный образ города в массовом сознании». Именно в массовом. Чтобы не подпасть под обвинение в психологизме и субъективизме апологеты «психологических карт» постоянно подчеркивают:

Книга Линча повлекла за собой настоящее цунами использования ментальных карт в городских исследованиях [Визуальная 2009]. В «жестком» (формализованный опросник, статистический анализ) или «мягком» («нарисуйте свой ежедневный маршрут от дома до метро») варианте эта методика стала важным ритуалом посвящения в профессию. Сегодня начинающие урбанисты так же часто донимают своих знакомых просьбой нарисовать город, как начинающие психологи – просьбой нарисовать несуществующее животное. Популярность ментальных карт привела к заметной методологической путанице.

Что интересно, для Линча восприятие города в куда большей степени является производной от самого города, чем для его последователей. Наиболее читаемые места и объекты «навязывают себя чувствам обостренно и интенсивно» [Линч 1982: 22]. Ментальные карты нужны Линчу, чтобы через восприятие изучить городскую среду per se. Но уже для последовавших за ним городских психологов восприятие как таковое оказывается отделено от объекта восприятия. Стэнли Милгрэм, создавший своего рода каталог психологических карт Нью-Йорка и Парижа, замечает:

Второе затруднение Милгрэма таково:

В итоге Милгрэму придется вообще вынести за скобки «реальный город» и сосредоточиться исключительно на «городе в голове», а чтобы избежать обвинений в субъективизме – прибегнуть к надежной уловке «социологизации»: да, мол, в голове, но в голове у половины горожан! Как будто «коллективная голова» более социальна, чем индивидуальная.

И все же перед очарованием ментальной картографии устоять так же трудно, как перед обаянием проективных тестов в психологии. (Количество городов, подвергнувшихся ментальному картографированию, тоже поражает воображение: от Плоешти [Neacşu, Neguţ 2012] до Дарвина [Brennan-Horley 2010].) Привлекательностью и популярностью сходство ментальной картографии с проективными тестами не ограничивается. Милгрэм фиксирует: