Неоценимую услугу эпистемологии города могло бы оказать ментальное картографирование самих ментальных картографов. Как устроены модели мышления, позволяющие исследователям оперировать «образом города в массовом сознании»? Как в них проведены границы между:

а) реальным городом и его ментальными репрезентациями;

б) психологическими детерминантами восприятия и его социальными предпосылками;

в) когнитивными механизмами распознавания и «субъективно полагаемыми смыслами», атрибутируемыми значениями etc.

Последнее – наиболее интересно. Ментальные картографы регулярно используют этот прием для привнесения в разговор о городе гуманитарного «ценностного измерения» и человеческой «субъективности» (от которой немедленно открещиваются при первом же обвинении в психологизме) [Rapoport 1977]. Так появляется расхожий троп: «Мы живем в мире смыслов! Город – это констелляция субъективно значимых мест и объектов, а не набор физических единиц в пространстве и времени!» Зачем подменять когнитивные механизмы субъективными смыслами, а психологические детерминанты – социальными факторами? Для того чтобы ментальная картография перестала ассоциироваться с теорией, в которой впервые и было предложено словосочетание «когнитивная карта»; чтобы при словах «образ пространства в сознании» у читателя возникали ассоциации с К. Линчем, а не с подлинным основоположником когнитивного картографирования – Эдвардом Толмэном.

За двадцать лет до выхода книги Линча психолог-бихевиорист Толмэн уже использовал идею «когнитивной карты» для объяснения поведения крыс в лабиринте. Решение, предложенное в классическом бихевиоризме – поведение должно объясняться, исходя из схемы «стимул – реакция» (S–R), без апелляции к внутренним, ментальным переменным – показалось ему неудовлетворительным. Толмэн решил обратиться к достижениям вражеского для бихевиористов лагеря гештальтпсихологии, чтобы объяснить, почему крысы ведут себя по-разному при общих исходных условиях. В итоге ему пришлось принять во внимание те когнитивные паттерны восприятия лабиринта, которые складывались у крыс в процессе выполнения экспериментального задания. Все эти паттерны умещаются на континууме между широкими и целостными образами (comprehensive maps) и узкими отрезочными образами (strip maps). Крысы, обладавшие широким видением ситуации и целостным образом пространства, справлялись с заданиями лучше, чем те, кто бежал «от забора до обеда».

Суммируя результаты собственных экспериментов, Толмэн пришел к выводу, что формирование узких карт является результатом действия одного из четырех факторов:

а) повреждения мозга;

б) неадекватного распределения стимулов и подсказок в экспериментальной ситуации;

в) избыточного повторения уже отработанных действий;

г) слишком сильной мотивации или слишком тяжелой фрустрации [Tolman 1939].

Кажется, между когнитивными картами Толмэна и ментальными картами Линча нет ничего общего. Но разговоры о несчастных московских клерках, перемещающихся по городу как по туннелю – между домом и работой, – психологически перегруженных пробками и давкой в метро, стремящихся поскорее заработать на первый взнос по ипотеке и потому не отличающих Химки от Бирюлева, звучат вполне в духе Э. Толмэна:

Конечно, различия между жестким лабораторным экспериментом и творческим изображением своего района на бумаге, между крысами и клерками не могут не броситься в глаза. И мы (лишь отчасти) волюнтаристским образом соположили два этих исследовательских проекта в одном параграфе. Но есть важная черта, объединяющая ментальную картографию с когнитивным бихевиоризмом – это два типа «когнитивизма», в которых никак нельзя обвинить теорию фреймов.

Фрейм-аналитику абсолютно безразличны те образы пространства, которые есть «в голове» у горожан. Его интересуют системы различений, когнитивные решетки, которые наблюдатель и участник городской драмы использует для распознавания элементов городской жизни – действий, взаимодействий, событий коммуникации. Возможно, в когнитивном отношении фрейм и является «схемой репрезентации объекта», но если для Линча и Толмэна таковым объектом оказывается само место (мегаполис или лабиринт), то для Ирвинга Гофмана – взаимодействие в нем. Мой отчисленный из Иерусалимского университета коллега, скорее всего, обладал какой-то ментальной картой Иерусалима в целом и того лабиринта, который представляет собой кампус на Хар-а-Цофим. Но отчислили его не поэтому (хотя Толмэн наверняка усмотрел бы причины его отчисления в слишком узкой «когнитивной карте»: мой приятель просто не знал, что можно пройти мимо вечеринки к себе в комнату и не видел всей картины в целом). Проблема в том, что сценарий взаимодействия довольно строго прописан и подобен компьютерной программе (аналогия, за которую фрейм-аналитикам тоже пришлось выдержать немало критики). Блок общежития был организован таким образом, что запускал одни сценарии («непринужденное общение») и затруднял другие («принужденная учеба»).

А это приводит нас ко второму источнику фрейм-анализа – к теории коммуникации.

Чтобы актуализировать некоторый сценарий социального взаимодействия, одних когнитивных решеток, разумеется, недостаточно. Нужно, чтобы фреймирующее сообщение было доставлено и считано. Следовательно, необходимо перенести фокус внимания с интерпретативных схем на процессы коммуникации.

Однако в случае перенасыщенной сигналами городской среды понятие коммуникации оказывается до отвращения расплывчатым. Простая, казалось бы, ситуация: вы стоите в пробке на выезде с МКАДа. Что именно здесь является сообщением? Сигналы светофора? Маневры других автомобилистов? Информация о дорожных работах, запоздало прозвучавшая по радио? Нервные пожелания сидящего на соседнем сиденье друга, опаздывающего в аэропорт? Продолжительные гудки подрезанного вами автолюбителя? Неуместные рекомендации навигатора? Стершаяся до неразличимости разметка дорожного полотна? Загоревшаяся красная лампочка на приборной доске? Видимо, все вышеперечисленное. Рафинированная концептуальная схема «отправитель – сообщение – адресат», неоднократно апробированная исследователями коммуникации, здесь не работает. Часть сообщений отправляется автоматически, часть – намеренно, а часть встроена в саму ситуацию взаимодействия. Каждый раз, когда фрейм-аналитик пытается вычленить все присутствующие в некотором отрезке интеракции фреймирующие сигналы, он впадает в отчаяние. И тем не менее, как компетентные участники городской жизни, мы, кажется, всегда можем более или менее безошибочно сориентироваться в происходящем (во многом именно благодаря явной избыточности дублирующих друг друга сигналов). Чтобы выяснить удельный вес каждого конкретного сообщения в процессе фреймирования событий взаимодействия, попробуем поместить некоторый фрагмент интеракции в контролируемые условия полевого эксперимента.