– Ладно, – кивнул Владыч, – договорились.

– Пойдем, я тебя домой отведу и чаем напою. Ноги не замерзли?

– Нет, бабушка. Не замерзли.

– Но все равно пойдем, здесь уже хватит быть.

– Пойдем.

– Знаешь, Стасик, что я тебе скажу по секрету? – сказала Елена Борисовна, когда они уже подходили к дому Владыча. – Когда там пою я, и то хорошо получается. А представляешь, как звучит, когда поют ангелы?

– Наташа, дала б из той бочки хоть раз, что у тебя там, котята малосольные? – говорит Вова и заходится от смеха над шуткой про котят. Шутка кажется ему удачной, а Наташе кажется, что Вова дурак и пора бы его отвадить; все равно толку нету.

Вова ходил к Наташе уже четвертый месяц. Ему нравилось бывать у Наташи, нравилось выпивать за круглым шестиногим столом, нравилось закусывать жареной репой с резкими, как удар в челюсть, бочковыми Наташиными огурцами – а потом дремать на старой оттоманке возле печки, подобно коту. Вове исполнилось сорок два года, он девять раз сидел в тюрьме за хулиганство, а той осенью сказал, что в тюрьме хорошо, но уже надоело; и тогда кто-то посоветовал ему поужинать у Наташи.

У Наташи в сенях пять дубовых бочек в ряд, а в бочках Наташина экономическая безопасность. В одной бочке квашеная капуста, в другой огурцы, в третьей помидоры, в четвертой грузди, а что в пятой, того никто не знает. Еще у Наташи есть погреб, а в погребе картоха рядами – мешков пятнадцать – Наташе столько не съесть, но она не только себе из мешков берет, поэтому каждую осень толстые ряды картохи уютно устраиваются на зимовку в Наташином погребе. Справа от мешков деревянные ящики – такие были раньше в овощных магазинах; в них у Наташи хранятся морковь, свекла и репа. Над ящиками висят длинные косы чеснока и лука. Напротив, повыше картофельных мешков, идут полки, широченные, как полати, на полках банки, в банках баловство: компоты и варенья, а сбоку отдельно банки с перцами, банки с благородными грибами, да еще банки с чем-то темным – «баклажановая икра», говорит Наташа и отодвигает банку с икрой вглубь, как если бы случайным движением – и так каждый раз. Наташа никогда не угостит вас баклажанами: грибы пожалуйста, перцы пожалуйста, компот какой хотите, хоть даже самый трудоемкий, из облепихи. Но не баклажаны.

Все знают, что у Наташи нельзя ни на чем настаивать: Наташа от этого горбится больше обычного, нехорошо бледнеет, поджимает губы и уходит в дальнюю комнату, оставляя настырного гостя наедине с едой. Это очень плохой признак: если дважды оставленный расстроит Наташу в третий раз, все останется как есть: ни туда, ни сюда. Но Наташа очень добрая, а терпение ее почти безгранично.

Своих гостей Наташа всегда зовет с собой в погреб, и в этом кроются не столько широкое Наташино хлебосольство и желание похвастать припасами – хотя и это тоже, – сколько, наоборот, трезвая расчетливость: Наташа предоставляет гостям свободу в выборе закуски, чтобы минимизировать вероятность промаха и снять с себя ответственность, если кому-то не понравится угощение. Сам выбрал, сам и съешь; не съешь – больше не приходи; а если не приходить больше, то катастрофа – ну, не так, конечно, категорично, но в общем и целом все-таки так.

Дело в том, что ужинать у Наташи требуется не однажды. С одного раза даже колдун не может сделать так, чтобы все стало по-другому, а Наташа – обыкновенная старуха, довольно слабосильная, и слабосильность ее сказывается и в том еще, что ходить к ней надо месяца три, да дважды в неделю, а лучше трижды, и только тогда что-то начинает меняться. А когда уже начинает, бросать очень обидно; и когда еще ничего не сдвинулось с места, а только одна молчаливая еда, все равно обидно: вдруг бы что и получилось? У многих ведь получилось; так говорят.

Наташин дом – единственный в своем роде на все Южнорусское Овчарово. Во-первых, он старше деревни на тридцать пять лет, а во-вторых, построен из цельных бревен-кругляшей. У нас так никогда не строили, предпочитая кирпич или, на худой конец, заливной шлак, или, если уж приспичит дерево, то тесаный брус. Несмотря на свою древность, дом со всех сторон крепкий и ровный: шиферная его крыша давно почернела, но конек по-прежнему параллелен горизонту, осанка у стен прямая, узкие высокие окна, будто бы иконы, смотрят вперед чистым и честным взглядом, деревянная дверь с накладными коваными углами строга и торжественна, что твой царь, а крыльцо с четырьмя ступеньками словно отлито из железа, такое оно крепкое и надежное.

Наташа выглядит полной противоположностью своему дому. Она очень сутулая, почти горбунья; она крива на один бок и хрома на обе ноги; у нее глазной протез и не хватает трех пальцев на левой руке. Если бы у Наташиного дома было столько физических недостатков, он бы уже давно рухнул, а Наташе хоть бы хны. Она всегда была такой. Единственное сходство между домом и его хозяйкой – в том, что никто в деревне не помнит их другими. Родственников у Наташи нет; когда-то давно имелась дальняя племянница, но она умерла от старости. Племянница умерла, а Наташа все такая же: горбатая, хромая, кривая, гостеприимная и ничем не болеет.

Несмотря на готовность накормить любого, Наташу в Овчарове любят не все. Поговаривают, что перемены, происходящие с ее гостями, не всегда получаются такими, как хотелось бы; вряд ли в этом Наташина вина, но люди не склонны погружаться в суть проблемы, предпочитая скользить по ее поверхности. Люди также любят посплетничать о том, в чем совершенно не разбираются; мы знаем много других случаев, когда стало лучше, чем было. Даже в ситуации с Ирой, которая после двух с половиной месяцев еженедельного гостевания у Наташи вдруг заговорила мужским голосом. В остальном-то у Иры все сложилось как нельзя лучше; до еды у Наташи Ира пять лет подряд в канун Нового года пыталась повеситься – каждый раз ее спасало неумение вязать скользящий узел, но рано или поздно она бы научилась. Жареная ли репа, отварной ли картофель с постным маслом, благородные ли грибы, облепиховый ли компот сделали свое дело, но Ира превратилась в жизнерадостную девицу с легкой придурью и мужским голосом, чью загадку не смогли разрешить ни отоларинголог, ни эндокринолог в частной городской клинике. Ире на голос было плевать, а Наташа не тот человек, чтоб рассказывать направо и налево о баночке баклажанной икры, исчезнувшей с полки в погребе ровно в тот вечер, когда Ира скромно выбрала себе три морковки, сославшись на диету.

С Вовой в итоге тоже вышло не так уж и плохо: могло быть несравненно хуже.

Вова про Наташу говорил: «Смешная старуха».

Вова через два раза на третий забывал сказать «спасибо».

Вова слишком сильно стремился поесть из пятой бочки.

Настолько сильно, что Наташа уже дважды горбилась сильнее обычного и оставляла Вову наедине с жареной репой. Что мешало Вове, выспавшемуся на оттоманке и уходившему восвояси, в один прекрасный вечер заглянуть в пятую бочку? Да ничего. Вова и пытался заглянуть, но оба раза не смог снять крышку: сидела, как гвоздями прибитая. «Приду с топориком, – решил Вова, – а то непонятно вообще».