Энди снимает трубку со второго гудка.

– Куда ты пропала?! Ты одна? – Или Энди врет, или мне в самом деле удалось избавиться от трекеров.

– Вчера вечером меня хотели задавить. Я успела записать номер машины. Пробьешь?

Молчание.

– Я же велел тебе прекратить это безумие. В чем дело, Рейчел?

– Ты знаешь, кто эти люди?

– Ладно, диктуй чертов номер.

Цифры и буквы на бумажке перестали скакать, и я диктую.

– Тебе перезвонить на этот телефон? – спрашивает Энди.

– Нет, я сама позвоню.

– Если хочешь, могу за тобой приехать. Куда угодно.

– Спасибо за заботу, – говорю я и показываю Карлу большой палец.

– Погоди…

Я вешаю трубку, вытаскиваю батарейку из телефона и выбрасываю его в кусты.

Энди что-то известно. Возможно, он даже знает, где я нахожусь.

Беру с консоли свой «глок» и проверяю магазин. Пистолет по-прежнему полностью заряжен.

– Я все гадаю, стреляла ты в кого-нибудь из этой штуки или нет, – говорит Карл, выезжая с парковки.

Поскольку это не очень похоже на вопрос, отвечать необязательно.

Яодна, тону в белом. Вокруг белые стены и белый потолок, на мне белое платье. Единственное пятнышко цвета – розовая бумажка у меня в руке. Я знаю, где я: в комнате страха. У меня ровно пятьдесят семь секунд, чтобы отсюда выбраться. Да, это сон, но пробить дорогу к яви и реальному миру пока не получается.

Эта комната совершенно не похожа на ту, в которой однажды меня запер тренер. Тогда я оказалась в самой обыкновенной гостиной, только на запястье был таймер, а по всей комнате припрятаны подсказки.

Как можно вспоминать что-то прямо во сне?

Смотрю на розовую бумажку. Осталось двадцать четыре секунды. Двадцать три.

Ага, все ясно. Это тот же самый набор букв и цифр, который дал мне Карл – номер машины. Символы уже спрыгнули с листка, ползают по стене, щекочут мне руки.

Слышу чей-то зов. Из-за стенки? Осталось четыре секунды.

Открываю глаза навстречу слепящему солнцу.

Карл трясет меня за плечо. Наш пикап ютится на узкой обочине. Мимо проносится огромная фура – очень близко. Всю машину трясет, словно мы угодили в зону турбулентности.

Голова идет кругом. Я озираюсь по сторонам. Местность совсем не похожа на западный Техас.

– Где мы? – сиплым голосом выдавливаю я. В руке и голове пульсирует боль. – Ты же собирался ехать в Малшу. На дедушкину ферму.

– Нет, мы возвращаемся в Форт-Уэрт. Ты же бомба замедленного действия, черт подери! Я-то надеялся на увеселительную поездку и «уотабургеры» на обед и ужин, а что имею в итоге? – Мы снова едем по шоссе. Карл ведет машину аккуратно, как заботливый отец.

Ну-ну. Это я-то – бомба?

– Зачем ты так сильно меня тряс?

– Мне показалось, ты не дышишь.

– Что это за дорога?

– Трасса номер шестьдесят семь. – Не самый короткий путь, но верный.

А я ведь не собиралась спать, просто на секунду прикрыла глаза.

– Как думаешь, нас преследуют?

– Да, черный седан. Ехал-ехал за нами, потом исчез. Тебя до сих пор кроет, что ли? Глаза какие-то странные.

– Все хорошо. Мне… приснился плохой сон. Давай просто поговорим, ладно? О чем угодно. Расскажи про «Невидимку».

– Она не заслужила такой жизни. А вообще плохая тема. Портит мне настроение.

– Хорошо. Откуда у тебя шрам на груди?

– Опять «правда или начо»?

– Ладно, хоть про Малшу расскажи, – не унимаюсь я. – Про свое детство.

Мне катастрофически нужна новая информация, любая, об этой ферме. На суде ты говорил, что ферма в Малшу подарила тебе идеальное детство.

– А что именно тебя интересует? Летом мы с братом вставали до рассвета и по двенадцать часов кряду работали в поле. Вечером возвращались домой – с ног до головы покрытые западнотехасским песком и грязью. Грязь забивалась во все складки и трещинки на коже. Бабушка готовила божественно – такой вкусной еды я больше никогда не ел. Брат любил поджигать пшеничные поля и смотреть, как они горят. – Карл косится на меня. – Я про управляемый огонь – для уборки поля после жатвы.

– Ага. – Ну-ну, конечно. Тот самый брат, который стал пожарным и наблюдал конец света в Уэйко.

– Больше всего мне нравилось в одиночку пахать поля на «Джоне Дире». У дедушки был участок в тысячу акров. Я просто ехал и глядел вперед, в бесконечность. Монотонное, восхитительное одиночество. Тогда-то я и научился его ценить. А еще видеть картинки. Я наблюдал за грозами, что разворачивались вдали. Для меня это было как кино. Кино для одного зрителя.

Интересно, тому мальчику когда-нибудь казалось, что он угодил в «Сумеречную зону»? Помню, подростком я так думала – когда под покровом ночи рыскала по спящим жилым кварталам родного города.

Мысленно рисую юного Карла в кабине чудовищного трактора. Вокруг абсолютная пустота, только поле и небо. Боялся ли он грозы? Приходил ли в ужас при виде оранжевого ада полыхающих полей?

Или в ту пору в нем уже просыпался искушенный убийца, которого отделяли от цели лишь время и пространство?

Рука невыносимо болит.

– Попробуй поспать, – говорит Карл. – Выглядишь хреново. Вот, я как раз отсыпал тебе таблеточек. – Он стучит пальцем по подстаканнику. – Знаешь, мне тут пришло в голову… Возможно, я помогу тебе найти сестру. Только обещай не давить.

Я закидываю в рот таблетки, но на этот раз спать не буду, нет. Ни за что.

Яподскакиваю на сиденье. Где я? Никак не приду в себя. Машина понемногу сбавляет скорость. По обеим сторонам черной дороги – стена леса. Стоит кромешная тьма. И это не сон.

Луна висит прямо над открытым люком, словно полуприкрытый глаз. Раньше люк вроде был закрыт?

Давно я вырубилась? Нос щекочет свежий воздух, сладкий и пряный. На приборной доске в такт моей боли мигает сигнал поворота.

Наверно, это меня и разбудило – мерное щелканье, похожее на срабатывание затвора камеры. Либо Карл забыл выключить поворотник, либо мы вот-вот свернем налево. Я пытаюсь понять, зачем он залепил часы клейкой лентой. Бензина осталось немного: четверть бака. Шея у меня какая-то ватная, и я почти не в состоянии держать голову прямо. Понятия не имею, где мы и сколько сейчас времени. Долго я была в отключке – три часа, десять?..

– Дорогу почти не видно, – ворчит Карл. – Нам надо срезать путь – поворот будет через четыре целых две десятых мили после дорожного знака «Осторожно, олени». Власти города до сих пор не смыли с него граффити. Какой-то шут превратил слово «олени» в «тюлени». Очень смешно.