хрупки, чтобы бояться самим выходить в мир. Безграничная любовь к кому-то – это прекрасно, но жить вместо кого-то невозможно. Все, что вы можете, – это служить для них палочкой-выручалочкой. Это особенная семейная связь, чувство, что при любом событии есть кто-то, кому не все равно, кто выслушает и при необходимости окажет помощь.

Вижу, он говорит это от всей души.

– У вас ведь этого не было? Во всяком случае, с отцом.

Он мотает головой и осторожно размыкает объятия. Отвернувшись, он продолжает говорить, готовясь к уходу.

– В нашей семье самой сильной была мать, но ее жизнь была несладкой. Это длинный и грустный рассказ.

– Вам больно этим делиться? – мягко спрашиваю я, видя, что он колеблется.

– И да, и нет. Сказать по правде, сам не знаю, никогда не делился…

Наведя за несколько минут порядок, мы молча отправляемся на чердак. Нико поставил там напротив друг друга, на расстоянии всего метра, два старых кресла чтобы мы могли полулежа смотреть в небо. Теперь это наше потайное место.

Мы усаживаемся, и я хмуро смотрю на него, давая время собраться с мыслями и начать рассказ. У него уходит на это несколько минут. Он начинает говорить, глядя вверх, и я тоже откидываюсь в кресле.

– Мой отец происходил из семьи возделывателей олив, но, унаследовав ферму, не захотел продолжить дело – сердце не лежало. Какое-то время он пытался, чтобы не разочаровывать родных, но мало чего добился. Я был мал, помню только нескончаемые родительские ссоры из-за его растущей зависимости от спиртного. Простаивая днями у мольберта, он нырял с высот восторга в глубины уныния. У матери не было выбора: пришлось нанять двоих местных работников, потому что отец потерял интерес к чему-либо вокруг себя. Я старательно его избегал и, возвращаясь из школы, помогал по хозяйству.

В добром расположении духа, когда ему хорошо работалось, он пил, после мазка, который он считал губительным для всего полотна, пил снова. В такие моменты его переполняло разочарование. Бывало, он пьянствовал по нескольку дней кряду – в такие периоды я учился становиться невидимкой. Моей матери и так хватало дел: на ней были все счета, к тому же надо было позаботиться, чтобы отец не спалил дом, не свалился с лестницы и не сломал себе шею.

Глядя в темноту, я воображаю страшные картины. Какое страшное было у него детство! И в каком отчаянии находилась его мать, не видевшая выхода! Все они были пленниками в аду, созданном папашей Нико.

Выдавались и неплохие моменты, но все реже, со все бо́льшими перерывами. Когда я тоже взялся за кисть, матери это не могло понравиться. Рисовал я всегда. Но в редкие часы просветления отец приглашал меня к себе в берлогу. Помню, как сейчас, насколько счастлив я бывал в такие моменты.

Он пользовался традиционными масляными красками, весь дом пропах льняным семенем, который он применял для ускорения просушки, и скипидаром для мытья кистей. Все это, даже тяжелые запахи, вдохновляло ребенка. Его берлога была местом, где рождалась красота.

Мне хотелось выразить, высвободить все то, что накапливалось у меня внутри. Во мне крепла потребность воплотить свою страстность, добиться ее признания – но только не отцом. Даже сегодня, входя в свою мастерскую, я испытываю огромную гамму чувств, но их назначение – питать мое творчество.

– В каком возрасте вы занялись живописью?

– В школе, акварелью. Лет в восемь. Учительница рисования распознала во мне способности и убедила мою мать, что их надо поощрять. Можете представить, как нелегко это было для матери, ведь живопись уничтожала у нее на глазах моего отца. Она приносила ему все меньше удовлетворения, но мать поняла, что позволить мне творить – значит открыть путь к бегству. Я был плодовит, готов экспериментировать. Сами видите, куда это меня завело.

Он говорит очень уверенно, словно опять переживает то время, испытывает тот подъем.

– Я внезапно обрел чувство цели, – признается он.

– Как это повлияло на вашего отца? – робко спрашиваю я.

Он перестает смотреть вверх, и наши взгляды встречаются.

– Мне разрешалось писать только в одном из сараев, подальше от его глаз. Прошла пара лет, прежде чем он понял, чем я занят. Он никогда не заглядывал ко мне в школу; мать ходила туда одна, он был слишком занят собой, чтобы интересоваться происходящим вокруг.

У меня в горле спазм от жалости к способному мальчику, вынужденному прятать свой талант.

Однажды ему срочно захотелось выпить. Мы с матерью только что вернулись с покупками и заносили их в кухню. Я вышел за последними свертками, мать пошла парковать машину. Войдя в дом, я увидел, что отец роется в наших покупках. Он схватил бутылку вина и пакет с акварельными красками, купленными матерью мне на день рождения. В то время это было все, что она могла себе позволить, холсты мы делали сами – это обходилось дешево.

Я не удерживаюсь от тяжелого вздоха, представляя его тогда, двадцать лет назад. Не хочу даже шевелиться, не то что говорить, чтобы не нарушить ход его воспоминаний.

– Он посмотрел на меня как на предателя. Бутылка выпала, залив ему ноги красным вином и усыпав все вокруг осколками стекла. Он схватил тюбик с краской и так сжал его в кулаке, что раздавил. Как сейчас вижу прусскую синь, капающую на пол с его пальцев.

«Ты этого хочешь? – крикнул он, разжимая кулак и показывая мне испачканную ладонь. – Если так, то ты дурнее, чем я думал, Нико. Это разрушает меня и тебя разрушит. Дурак-отец породил дурака-сына». Его слова были как плевки.

У меня сердце разрывается от сочувствия к мальчишке.

– Ферма теряла деньги. После смерти родителей матери решено было переехать во Францию и не продавать усадьбу, а поселиться здесь. По ее словам, в сохранении фермы не было смысла, к тому же она слишком от всего этого устала.

Когда мы собирались, отец наткнулся на мои полотна. На многих картины были с обеих сторон. Моя страсть к живописи так развилась, что я нанимался подрабатывать к соседям, чтобы покупать краски и холсты. В тот раз он ничего не сказал. Мы приехали во Францию, все разобрали, мои картины очутились здесь. Только спустя несколько лет я случайно узнал, чем он занимается. К тому времени я устроил себе собственную мастерскую в старой конюшне. Когда я затеял ремонт, ее пришлось снести. Я перешел к масляным краскам и стал подписывать свои работы. Мать активно меня подбадривала, потому что видела, что я не слабак, в отличие от отца, и что живопись – это моя судьба. Мы завели огород, чтобы торговать овощами, дела пошли неплохо. Она была, можно сказать, счастлива, насколько позволяли обстоятельства.

Нико, вспоминая мать, почти что улыбается, но язык тела свидетельствует о том, как тяжелы ему