Она отряхнула руки.

А может… пожалуй, если что, устроит сцену ревности, благо, Путятин поводов для нее дает изрядно. И тогда оба торта разобьет, а третий…

– И что ты здесь делаешь? – этот ледяной женский голос Ниночка не сразу узнала. А узнав, поразилась. Неужто их Тонечка, глупенькая правильная Тонечка, способна говорить вот так?

– Так… заказ пришел, – ответили ей.

Этот голос показался знакомым, но… смутно. Видать кто-то из гостей. Ниночка поморщилась. И вот что ей делать? Дать знать о своем присутствии? Или послушать?

Послушать хотелось, но вот на балконе было прохладно, и шаль Калерии не слишком спасала.

– На кого?

Что-то щелкнуло, громко так…

– На бумаги! Подвал местный поднять просили. При библиотечке который. Мамой клянусь, только его! Я не знал, что…

– А второй?

– Не знаю. Не из наших. Я сперва к этой думал подкатить, но она как глянула, сразу понял, что ловить нечего. Я баб чую…

– И чаруешь.

– Не без того, – теперь в мужском голосе появились нотки довольные. – Но тут чего-то не так… вроде слушать слушает, но и все… будто в стенку стучусь. Теперь и вовсе интерес потеряла. А мне страсть до чего в подвал их надо!

– Зачем.

– Так это… того…

– Зачем?

По Ниночкиной спине побежали мурашки, а холод перестал казаться таким уж холодным. Ниночка прижалась к старому шкафу, надеясь, что все-таки ее не заметят.

– Так… заказ же… коробочка одна нужна, а в ней документики… человечек важный, платить готов… что за документики? Вроде свидетельство о рождении, о браке… что-то там еще… небось, в начальники выбивается, вот и хвосты подчистить норовит, если происхождения не пролетарского.

– То есть, дива тебе не интересна? – уточнила Антонина.

– Дива? На кой ляд мне дива? Мне только дивы и не хватает, – этот голос звучал на редкость жалко, вот только жалости у Ниночки не было, одно лишь раздражение. – Мне бы с одною сладить… думал, скоренько… влюбится, я попрошусь вниз, типа работу научную делать. А там уже и документики приберу… мне бросили маячок, как найти. Но не вышло… может, того… платить хорошо обещались. Я бы поделился, когда б кто поспособствовал. Я ж не гордый, я понимаю…

– Вон пошел, – сухо ответила Антонина.

И человек ушел.

А дверь открылась.

– Выходи, – Антонина смотрела в темноту, но Ниночке все одно было… неуютно. Пожалуй. Но притворяться, что ее здесь нет и что ничего-то она не слышала, Ниночка не стала.

Не дура.

– Замерзла просто жуть, – сказала она честно.

– Извини.

Сказано это было сухо, без тени раскаяния, впрочем, откуда ему было взяться?

– Ведьм зря считают болтливыми, – на всякий случай уточнила Ниночка.

Антонина смотрела.

Стояла и смотрела. Глазища темные и жутью веет, что от них, что от самой Антонины. Прямо-таки и хочется на балкон вернуться. Но Антонина дверь закрыла. Кивнула.

– Завтра меня здесь не будет.

– Хорошо… то есть… удачи, что бы там ни было, – это Ниночка сказала вполне искренне. – И торты… не все есть можно. Один я уронила. Нечаянно… второй…

– Ворона украдет.

– Весь?

– Вороны нынче сильные пошли, – пожала плечами Антонина. – Идем… а то все представление пропустишь.

[1] На самом деле торт «Киевский» в массовое производство вышел несколько позже. Но достать его было действительно непросто, поскольку изготавливали торт в Киеве. А потому подобный торт – это не только показатель состоятельности, ибо и он изначально был недешев, но и статуса, позволяющего оплатить доставку.

Святослав закрыл глаза и прижался затылком к стене. Не то чтобы это как-то помогало, поза была, честно говоря, не самой удобной, но на этом неудобстве можно было сосредоточиться.

Зацепиться.

Все-таки следовало признать, что после болезни дар вернулся, но… теперь Святослав знал, как легко потеряться в себе. И это пугало.

– Сидишь, да? – поинтересовалась Розочка, устраиваясь рядом.

– Сижу.

– Пойдешь?

– Пойду.

– И мама?

– И она.

– Она не хочет.

– Я знаю.

– И ты не хочешь, – это не было вопросом. Розочка озвучивала вещь очевиднейшую.

– И я не хочу, – согласился Святослав.

– Тогда зачем?

– Потому что надо.

– Странные вы, – Розочка сидела на краю кровати и болтала ногами, отчего кровать подрагивала и поскрипывала, и вновь же эти скрипы мешали сосредоточиться.

А надо бы.

Гости здесь, рядом, и Святослав вполне способен дотянуться до каждого. Нет, многого он на расстоянии не сделает, но хотя бы прощупать слегка смог бы.

Убедиться, что прав.

Или что не прав.

А он сидит и чего-то ждет. С Розочкою, которой следовало бы быть не здесь, разговоры разговаривает. И Машка здесь же.

Она молчит, но присутствие ее ощущается, все то же беспокойство, страхи, количество которых за прошедшие дни нисколько не уменьшилось. Да и что он хотел? Времени прошло всего-ничего. Главное, что блоки Святославовы держались, да и сама Машка не проецировала собственные страхи вовне.

– Мы не странные, мы взрослые, – ответил он во поддержание беседы.

– Это то же самое, – Розочка отмахнулась. – Правда, Машка?

Машка кивнула.

И вздохнула.

Потрогала кружевной колючий край платья. И зажмурилась, пытаясь справиться с робким своим счастьем. Это незнакомое ей чувство пугало девочку, а Святослав понятия не имел, что делать с этим страхом.

И с остальными тоже.

Он ведь в детях не разбирается совершенно.

Он все-таки открыл глаза, убеждаясь, что не обманулся. Розочка рядом, Машка на стуле. Обе в одинаковых клетчатых платьицах с пышною юбкой и красными пуговичками. Пуговички начинались под округлым воротничком и спускались до самого края подола. Красными были и вишенки, вышитые на карманчиках, и бантики, к этим вишенкам прикрепленные. Они вовсе походили друг на друга. Бледные, полупрозрачные, с синеватою кожей, с огромными глазами, с головами крупными, на которых пробивался пух отрастающих волос. Только у Розочки уши еще оттопыривались, несуразно огромные, заостренные.

И клыки были видны, когда улыбалась.

– Вы к ним не лезьте, ясно? – велел Святослав. – Сидите у себя. То есть, у меня. Что бы ни случилось, сидите. Ясно?