Ложь.

Есть только ты. Есть ты – мое несчастье

и счастье, не делимое на части.

Г. А. Бюргер

Сам не пойму,

отчего меня трогает

каждая мелочь о Бюргере

(две его даты можно найти в словарях)

здесь, в этом городе посреди чистого поля,

у реки с единственным берегом,

на котором, увы, растет не сосна, а пальма.

Он, как любой,

говорил и выслушивал ложь,

предавал и был предан другими,

много раз умирал от любви

и после бессонных ночей

видел сизые окна рассвета,

но преклонялся перед Шекспиром

(через которого говорили другие)

и Ангелусом Силезиусом из Бреслау,

с напускной беззаботностью правя строку

в духе своей эпохи.

Он знал: любая минута —

всего лишь частица былого,

каждый скроен из собственного забвенья, —

бесполезные знания,

сродни теоремам Спинозы

или магии страха.

В городе у неподвижной реки

через две тысячи лет после смерти Бога

(я говорю об очень старых вещах)

Бюргер один у окна и опять,

снова сегодня, правит строку за строкою.

Ожидание

Пока звонок забьется, дверь откроют

И – утоление моей тоски —

Войдешь ты, предначертано Вселенной

Исполнить бесконечную чреду

Мельчайших действий. Разум не измерит

То полуобморочное число

Фигур, учетверенных зеркалами,

Теснящихся и тающих теней,

Растущих и сливающихся тропок.

Песка не хватит, чтобы их исчислить.

(Спешат мои сердечные часы,

Считая злое время ожиданья.)

Пока войдешь,

Чернец увидит долгожданный якорь,

Погибнет тигр на острове Суматра

И на Борнео девять человек.

Зеркало

Я в детстве зеркала боялся: вдруг

оно лицо чужое мне покажет

или безликость маски, за которой

таится что-то страшное. Боялся,

что время молчаливое зеркал

уводит от привычного нам хода

часов и привечает в смутных далях

неведомых существ, цвета и формы.

(Об этом я молчал – ведь дети робки.)

Теперь я в зеркале боюсь увидеть

правдивое лицо моей души,

изрытое тенями и виной,

как видит Бог, а может быть – и люди.

К Франции

Надпись на воротах гласила:

«Ты был здесь, еще не входя,

и будешь, уйдя отсюда».

Это притча Дидро. А за нею – вся моя жизнь,

вся моя долгая жизнь.

Я плутал за другой любовью

и за неутомимым познаньем,

но был и останусь во Франции,

даже когда долгожданная смерть

кликнет меня с одной из буэнос-айресских улиц.

Вместо «вечер и месяц» я говорю «Верлен».

Говорю «Гюго» вместо «море и мирозданье».

«Монтень» – вместо «дружба».

Вместо «огонь» – «Жуана́»,

и тень за тенью проходят,

и нет конца веренице.

Чьей строкой ты вошла в мою жизнь,

как Бастардов жонглер,

вступающий с пением в схватку,

вступающий с пением в «Chançon de Roland»[35]

и перед смертью все же поющий победу?

Век за веком кружит нерушимый голос,

и каждый клинок – Дюрандаль.

Мануэль Пейру

Он гениален был в своей

великодушной дружбе. Был он братом

всем нам, к нему мы приходили в горе

и душу изливали или

молчали – он ни о чем тактично

не спрашивал. Был благодарен миру

за то, что есть у человека тайна

и голубой дымок раздумий сигаретных,

и разговоры до рассвета,

и шахматы, и арабески

слепой судьбы, дразнящий запах

птиц запеченных, фруктов,

и кофе поздним вечером, вино

для единенья и воспоминаний. Восхищали

его стихи Гюго. И я тому свидетель.

Душа его не расставалась с ностальгией.

Он с удовольствием жил прошлым,

сказаньями о драках беспощадных

в тавернах Сура или же Палермо,

о землях, по которым тосковал:

о Франции во всем ее величье

и об Америке зари и кольта.

И по утрам придумывать он начинал

рассказы, над которыми время

теперь уже не властно и которым

передана отвага наших предков

и наша нынешняя горькая печаль.

Но вот он заболел, а вскоре и угас.

Нет, не элегия мое стихотворенье.

И не хочу сейчас я вспоминать

ни о слезах, ни о плите надгробной.

Вечерний свет за окнами тускнеет.

Мы говорим о нашем добром друге,

не мог он умереть. Для нас – не умер.

The thing I am[36]

He помню имени, но я не Борхес

(Он в схватке под Ла Верде был убит),

Не Асеведо, грезящий атакой,

Не мой отец, клонящийся над книгой

И на рассвете находящий смерть,

Не Хейзлем, разбирающий Писанье,

Покинув свой родной Нортумберленд,

И не Суарес перед строем копий.

Я мимолетней и смутнее тени

От этих милых спутанных теней,

Я память их, но и другой, который

Бывал, как Данте и любой из смертных,

В единственном немыслимом раю

И стольких неизбежных преисподних.

Я плоть и кровь, невидимые мне.

Я тот, кто примиряется с судьбою,

Чтоб на закате снова расставлять

На свой манер испанские реченья

В побасенках, расходующих то,

Что называется литературой.

Я старый почитатель словарей,

Я запоздалый школьник, поседевший

И посеревший, вечный пленник стен,

Заставленных слепой библиотекой,

Скандирующий робкий полустих,

Заученный когда-то возле Роны,

И замышляющий спасти планету

От судного потопа и огня

Цитатой из Вергилия и Федра.

Пережитое гонится за мной.

Я – неожиданное воскрешенье

Двух магдебургских полушарий, рун

И строчки Шефлеровых изречений.

Я тот, кто утешается одним:

Воспоминаньем о счастливом миге.

Я тот, кто был не по заслугам счастлив.

Я тот, кто