знает: он всего лишь эхо,

И кто хотел бы умереть совсем.

Я тот, кто лишь во сне бывал собою.

Я – это я, как говорил Шекспир.

Я тот, кто пережил комедиантов

И трусов, именующихся мной.

Суббота

Слепой старик в пустующих покоях

Трудит все тот же замкнутый маршрут

И трогает безвыходные стены,

Резные стекла раздвижных дверей,

Шершавые тома, для книгочея

Закрытые, дошедшее от предков,

Потухшее с годами серебро,

Водопроводный кран, лепной орнамент,

Туманные монеты и ключи.

Нет ни души ни в зеркале, ни в доме.

Туда-обратно. Достает рукой

До ближней полки. Для чего, не зная,

Ложится вдруг на узкую кровать

И чувствует: любое из движений,

Которые снуются в полумраке,

Подчинено таинственной игре

Какого-то неведомого бога.

По памяти скандирует отрывки

Из классиков, прилежно выбирает

Из множества эпитет и глагол

И кое-как выводит эти строки.

Причины

Былые вечера и поколенья.

Начала не имеющие дни.

Глоток воды, коснувшийся гортани

Адама. Безмятежный райский строй.

Зрачок, пронизывающий потемки.

Клубленье волчьей свадьбы на заре.

Слова. Гекзаметры. Зеркальный отсвет.

Высокомерье Вавилонской башни.

Любимая халдеями Луна.

Неисчислимые песчинки Ганга.

Сон мотылька о яви Чжуан-цзы.

Заветный сад на острове блаженных.

Загадочный бродячий лабиринт.

Бессрочная тканина Пенелопы.

Зенонов круг сомкнувшихся времен.

Монета, вложенная в рот умершим.

Геройский меч на роковых весах.

Любая капля греческой клепсидры.

Штандарты. Летописи. Легионы.

Палатка Цезаря фарсальским утром.

Тень трех крестов на меркнущем холме.

Восток, отчизна алгебры и шахмат.

Следы бесчисленных переселений.

Державы, покоренные клинком.

Бессменный компас. Грозная стихия.

Часы, отстукивающие память.

Король под занесенным топором.

Несчетный прах давно погибших воинств.

Трель соловья над датскою землей.

Самоубийца в зеркале. Колода

Крапленая. Несытый блеск монет.

Преображенья облака над степью.

Причудливый узор калейдоскопа.

Любая мука. Каждая слезинка.

…Как все с необходимостью сошлось,

Чтоб в этот миг скрестились наши руки.

Адамов прах

Клинок не долговечнее соцветья.

Скала крепка не более стекла.

Все создано из будущего пепла.

Сталь – это ржавь, а голос – отголосок.

Твой праотец Адам – твой смертный прах.

Последний сад вовек пребудет первым.

Песнь соловья и Пиндара – одно.

Рассвет – лишь повторение заката.

Микенец – позолоченная маска.

Форт – жалкое скопление камней.

Уркиса – удостоенный пощады.

Отображенье в зеркале не знает

Былого и состарилось сегодня.

Невидимое время лепит нас.

Какое счастье быть неуязвимой

Водою Гераклитова потока

И вьющимся огнем, но в этот день,

Который длится и не иссякает,

Я чувствую, как вечен и недолог.

История ночи

Поколение за поколеньем

люди воздвигали ночь.

В начале были тьма, и сон,

и камни, впивавшиеся в голые стопы,

и страх перед волком.

Нам никогда не узнать, кто выковал слово,

обозначающее теневой интервал

между сумерками и сумерками.

Нам никогда не узнать, в каком веке

ночь стала знаком для обозначения

пространства со звездами.

Другие создали миф.

Ее сделали матерью безмятежных Парк,

что ткут узор судьбы,

и ей приносили в жертву черных овец

и петуха, возвещающего о ее конце.

Двенадцать домов отвел ей халдей,

а стоик – бесконечные миры.

Ей придали форму латинские гекзаметры

и ужас Паскаля.

Луис де Леон увидел в ней родину

своей трепещущей души.

Теперь мы мним ее неисчерпаемой,

как старое вино,

и никто не может ее созерцать без головокружения,

и время наполнило ночь вечностью.

Подумать только,

что сталось бы с ночью

без этих нехитрых приспособлений – глаз.

Послесловие

Каждая мелочь – замечание, разлука, встреча, любой из занятных узоров, которые выводит случай, – способна вызвать эстетическое чувство. Дело поэта – воплотить подобное чувство (всегда личное) в движении сюжета или стиха. Средство у него только одно – язык, а это, по уверению Стивенсона, материя на редкость неподходящая. Что можно сделать с помощью заношенных слов – бэконовских idola fori[37] – и всех риторических приспособлений, которые рекомендует учебник? Казалось бы, ничего или бесконечно мало. Тем не менее одной страницы того же Стивенсона или одной строки Сенеки достаточно, чтобы убедиться: задача не безнадежна. Во избежание разногласий я выбрал примеры из прошлого; у читателя есть неограниченная возможность подыскать другие, может быть, совсем недавние удачи.

Книга стихов – это сборник магических опытов. Скромный маг использует имеющиеся у него скромные средства по мере отпущенных возможностей. Один счастливый намек, один неудачный акцент, единственный оттенок способны разрушить волшебство. Уайтхед говорил о наваждении идеального словаря, когда исходят из того, что для каждого предмета есть свое, единственное слово. На самом деле мы работаем ощупью. Мир переменчив и текуч, язык неподатлив.

Из всех моих книг эта самая личная. В ней много отсылок к литературе; их много и у Монтеня, который изобрел личность. То же можно сказать о Роберте Бертоне, чья «Anatomy of Melancholy»[38], одна из самых личных книг в литературе, – своего рода центон, непостижимый без объемистого книжного шкафа. Вместе с некоторыми городами, вместе с несколькими людьми самый щедрый дар моей судьбы составили книги. Рискну ли я еще раз повторить, что главным в моей жизни была отцовская библиотека? Правда в том, что я из нее никогда не выходил, как не вышел из своей и Алонсо Кихано.

X. Л. Б.

Буэнос-Айрес, 7 октября 1977 г.

Примечания

Посвящение

«Helmum behongen» («Беовульф», 3–139) на языке англосаксов означает «в украшении шлемов».

Александрия, 641 год по Р. Х

Омар, против всякого правдоподобия, говорит о похождениях и трудах Геракла. Не знаю, стоит ли уточнять, что это авторская проекция. Истинная дата написания – 1976 год,