Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы все ждем сильных морозов. Но боги точно нарочно испытывают нашу стойкость и посылают нам то небольшие заморозки, то, как сегодня, снова оттепель с мокрым снегом.
В становище брата меня никто не встречает. Оставляю лошадь возле дома, который Турин традиционно использует, как временное жилище, когда навещает Лесную Гавань, и осторожно, стараясь не оскользнуться в ледяной мокрой каше, иду к двери.
Перед тем, как войти, еще раз осматриваюсь. В снегу много свежих следов, но куда они ведут, понять очень сложно. Часть, определенно, идут к разбитым невдалеке шатрам, но движения там тоже нет.
Сглатываю и толкаю дверь, не позволяю страху укрепиться в сознании и поглубже запустить корявые когти в сердце.
В доме тепло и очень душно. Пахнет давно немытыми телами, чем-то прогорклым и соленым. На окна, и без того забранные бычьими пузырями, наброшены какие-то тряпки. Весь свет в доме только от нескольких неверных свечей, догорающих на большом столе в центре большой комнаты.
Щурюсь, силясь рассмотреть, сидит ли кто за столом. Там стоит большое деревянное кресло, которое и облюбовал Турин, но сейчас едва могу различить его очертания.
— Проходи, — в шепоте из темноты почти нет узнаваемых ноток, лишь крохотные отголоски того сильного и волевого голоса, что я помню.
— Турин? — спрашиваю на всякий случай.
В темноте слышится какой-то шорох — и в свете свечей будто набухает тень, в которой с большим трудом, но угадываю черты брата. Вернее, того, что от него осталось.
Он невероятно худ. Чудовищно осунулся и усох, точно не ел и не пил множество дней кряду.
Бросаюсь к нему, но брат лишь поднимает руку, точно загораживается от меня.
— Да, это я. Не узнать?
— Честно говоря, с трудом.
Все же подхожу ближе, хотя вся эта обстановка и его вид внушают странную неуверенность и дрожь в ногах.
Турин кивает, вытягивает пред собой руки и несколько раз сжимает и разжимает узловатые пальцы.
— Прости если напугал тебя, сестренка. Как ты? Как Хельми?
— Не напугал, не говори глупостей, — храбрюсь я, загоняя собственную неуверенность поглубже. — Со мной все хорошо, с сыном тоже. А ты… — на языке вертится слово «болен», но произнести его почему-то вдруг так сложно, что прикусываю язык, снова обращаясь к помощи боли.
— Не обращай внимания, — Турин выдает подобие улыбки, которая больше походит на оскал мертвеца. — Я рад, что с вами все в порядке. Вы выживете, Хёдд. Обязательно выживете. И встанете во главе нашего народа, когда тот поднимется против иноземцев. Вы принесете нам свободу.
— Наш народ умирает, — облокачиваюсь руками о столешницу и смотрю прямо в его подернутые мутной пеленой глаза. — Мор пожирает его — и спасения ждать неоткуда. Мы должны уйти. Слышишь?
— Уйти?
— Да. В лес. Как когда-то наши предки. Мы выживем, пока не придут морозы. Мы рассредоточимся и не подойдем друг к другу, пока не станет ясно, что зараза ушла.
— Это твое решение, сестренка? — его язык немного заплетается, и мне кажется, будто брат пьян. — Или его вложил в твою голову муж?
— Мое. Магн’нус ничего о нем не знает.
Турин вновь отстраняется от столешницы и почти исчезает в тенях.
— Быть может, быть может. Но с чем ты пришла ко мне?
— Мне нужна помощь всех, кто еще не заболел. Нужно прикрытие для стариков, женщин и детей. Ты — первый, к кому я пришла.
У меня ком стоит в горле от осознания, что людей Турина, быть может, уже нет. И нужно быть слепой и глухой, чтобы не понимать, что и брат совершенно нездоров.
Будто в подтверждение моих мыслей, он пытается подняться, но тут же едва не падает вперед на стол от жестокого приступа кашля.
И снова бросаюсь к нему — и снова от держит меня на расстоянии вытянутой руки.
Когда кашель проходит, еще какое-то время стоит, покачиваясь, и тяжело дышит. Из его рта на столешницу тянется тонкая нить чего-то темного.
— Я помогу… — наконец, произносит он.
Но я уже отрицательно мотаю головой.
— Прости, я должна была прийти раньше.
Едва не луплю себя по рукам, потому что не могу просто стоять и смотреть, как он мучается.
— Нет, — легкое движение головы. — Всему свое время. Ты пришла ровно тогда, когда и должно.
— Тебе что-то нужно? Я могу чем-то помочь?
— Ты же пришла за помощью, — снова улыбается он.
И снова этот оскал едва не заставляет меня отвести взгляд.
— Кажется… я опоздала, — что-то во всем этом меня очень настораживает. — Сядь, тебе лучше сохранить силы. Я приду за тобой. Ты слышишь меня? Я не оставляю тебя.
— Ты говорила с Предками? — спрашивает неожиданно.
— Я пыталась. Они не направили меня.
— А меня направили.
Какое-то время молчим. Я жду, пока Турин продолжит, а он просто смотрит на меня, точно пытается прочесть мои мысли.
— Я говорил с ними еще дома, до того, как выдвинуться на праздник Белой ярмарки. Но у меня были иные вопросы, сама понимаешь. И их ответ заставил меня рыдать.
— Турин, ты не в себе, — почему-то я не хочу слышать продолжение его рассказа, почему-то чувствую, что, услышав его, уже не смогу все повернуть обратно, как будто даже сам мир вокруг меня изменится.
— Предки говорили со мной, — продолжает брат, как будто и не слышит моих слов. — Они долго смотрели на нас. Долго внимали нашим молитвам. И, наконец, отозвались. Я ожидал услышать мудрые наставления, ожидал туманные откровения, над которыми сломают головы лучшие толкователи, но услышал всего четыре слова: мы идем к вам.
— Что это значит?
— Я тоже сразу не понял, думал — это и есть загадка, требующая толкования. А оказалось, они ответили буквально.
Турин кое как выпрямляется и делает шаг из-за стола. Едва не падает, снова опирается о столешницу, снова выпрямляется.
— Следом по ночам мне были видения. И я увидел все то, что должен сделать. Я увидел Лесную Гавань, сестренка. Увидел тебя и твоего сына. Я увидел искупление нашего народа и возрождение наших предков.
— Я не понимаю.
— Эта эпидемия — лишь инструмент, который позволит нам всем переродиться. Мы слабы. Позор на наши головы. Но Предки нас не оставят. Каждый, кто погибнет от болезни, вскоре встанет в единый строй против проклятых захватчиков. Они пришли к нам с превосходящими силам и оружием, которому мы не смогли ничего противопоставить. Больше все это им не поможет. Мы уничтожим
