говорил себе: они идут; и, замирающий, свой слышал голос. Да, шли они, но шли она, увы, ужасно медленно. И обернись он ненароком (если бы тотчас не рухнул замысел, об эту пору свершающийся), он бы мог увидеть, как оба молча шли вослед за ним: бог-вестник, провожатый, в капюшоне над светлыми глазами, жезлом в правой и вытянутой чуть впереди руке; трепещущие крылья на лодыжках; и в левой, как на поводке, – она.

И вот сейчас – он обернётся. Ибо она – Эвридика (эври и дике: Εΰρυδίχη); она – нахождение должного, которого – не найти: постигнуто, откажись, ибо – Отец непостижим, постижимое не есть Бог.

Жестоко ли это? Да, немыслимо жестоко.

Она была как в девственности новой, и в лоно женское был вход закрыт, как молодой цветок перед закатом, и даже руки от прикосновений отвыкли так, что прикасанье бога, столь тихое, как у поводыря, мучительным, как близость, мнилось ей. Увы, она была уже не та, о ком самозабвенно пел поэт, - Не аромат и островок постели, не принадлежность мужа, наконец. Распущена, как длинная коса, отдавшаяся, как упавший дождик, и роздана стократно, как запас, - она была лишь корнем. И когда бог стиснул руку ей и закричал, от боли задрожав: ‘Он обернулся!’, она сказала, как спросонок: ‘Кто?’ А вдалеке, где зазиял просвет, виднелся некто темный, чье лицо никто бы не узнал. Стоял, смотрел, как на полоске луговой тропинки бог-вестник молча повернулся, чтобы проследовать в слезах за тихой тенью, что шла назад по этой же дороге, запутываясь в погребальных лентах, - смиренна, терпелива и кротка.

Итак – он идёт. Он выглядит как человек. Более того, он говорит как человек. Он из-рекает этот человеческий мир, и миру ничего не остаётся, кроме этого из-речения.

Цыбин – очнулся. Он больше не был – ни поэтом на мосту (между мирами), ни в темнице собственного (перед мумификацией заживо) – тела, ни (даже) наблюдателем за смертью бессмертного Первомужчины и горем не знающей смерти Первоженщины.

Душегуб-разночинец Цыбин – пришёл в себя; быть может – в тот самый миг, когда посреди одного из перегонов между Санкт-Ленинградом и Москвой Наташенька сообщила ему, что оставляет его и далее он (следует) – совсем один.

А чего он мог ждать от женщины-полумультяшки?

Женщина (дочь Евы) – как всегда очень вовремя и очень правильно мужчину предала (его собственным изменениям и изменам); со временем – у него будет время понять (в мастерской пьяного Крякишева): будь на её месте Лилит, всё совершилось бы так же, но – многожды значимей.

Настоящая жизнь стала (бы) ему ясна: стало (бы) ясно, что её у него – попросту нет. С этим следовало как-то поступать.

Поступить – тоже было возможно единственным (предопределённым – и не единожды уже поступленным) образом: человеку нельзя не изменить (себе, миру или себя и мир – это всё равно), поэтому – человеку надо помочь в этой измене.

Было заранее известно – лишившийся Яны Стас пойдёт по следам Ильи, постарается всё-всё о нём выяснить; а потом (воспользовавшись заимствованными у Лилит волшебствами) – попытается изнасиловать реальность.

Попытается навязать (хаотичной, неопределённой реальности) – статичного себя. Цыбин (знанием «будущего» Пентавера) – прекрасно знал, где и когда (в ближайшем будущем статичного Стаса) это произойдёт.

Что уже на следующий (после «смерти» Ильи) день – Стас увидит себя в зеркале: казалось бы, он совсем (со времён своего вчерашнего и окончательного предательства) не изменился! Остался нагим (то есть – без примесей внешнего) и прозрачноглазым.

Был (уже) чисто выбрит. К дыханию спящих людей – тоже (уже) не прислушивался. Грязную бритву – оставил зависшей в воздухе и позабыл ее возле зеркала. В коридоре из сумки извлек телефон, набрал номер и дождался ответа.

Задал несколько вопросов, простых и вчерашних – и вернулся во вчерашний день! Разве что – «этот» вчерашний день (уже) произошел ранним вчерашним вечером, когда Стас (не Илья) вышел из подземного поезда метро и глотнул пневматического воздуха близкого к земле подземелья.

Которым – дышал (почти что душой); но – словно бы губами припал к пыльной земле (её) пустыни! И всё же – лицо его не так и не стало ликом Адама, а лишь исказилось: он был и оставался Стасом.

Таким он ступил на эскалатор и стал подниматься на свет Божий. Там (конечно же) – шёл дождь.

Уже уходим мы! Конечно, мы уйдём! Последние поэты под дождём, Но как бы в окружении света. Сто лет назад здесь протекала Лета. Теперь она рассыпалась дождем! Уже уходим мы! Конечно, мы уйдём