крайней мере (но – пока ещё мы твердо не можем об этом знать) половина его дороги, ведущей на вечную каторгу.

Так что давеча, когда наущениями знакомца заинтригованная и вскидчивая, и некогда весьма легкая (ещё раз подчеркну – как бывалая маргаритка) на подобные авантюры Наташка ему позвонила, Цыбин – не преминул поставить ей условием полной своей откровенности путешествие с ним по стране на перекладных электричках.

– Куда? – спросила изумленная маленькая женщина, у которой такие эскапады приключались лишь в безвозвратной юности; впрочем – ничего сразу же и с ходу отвергнуто не было.

Причина – вновь зазвучало магическое имя мертвого мученика Коротеева, сходу упомянутое Наташкой, взявшей Минотавра сразу же за рога (милая женщина не ведалала, что мы-то сейчас в его Лабиринте и под его властью).

– В Москву.

– Всего-то! Сутки пути. Юноша, вы хоть знаете, как мы звали подобные путешествия?

– Проехаться на «собаках».

– Стало быть, знаете! Но вот что странно: зачем это вам, современному?

– Посмотрим на страну, попутешествуем, поговорим.

– Почему со мной?

– Потому что с вами.

Тогда – Натали стала Наташкой (сейчас женщина перекинулась в прошлое и стала не поэтеской, но – подругой поэта; подругой – которой в чем-то и где-то довольно глубоко – уже не хотелось красавца Дантеса.

Хотелось – «настоящего прошлого» (и опять – Царство Божбе СССР); итак – она негаданно и бойко приняла решение; и выбрала она (а вспомним– был ли выбор?) – свое невнятное «настоящее будущее»:

– Почему бы и нет?

– Вот и хорошо. Приезжайте прямо сейчас ко мне, даже переночуете сегодня у меня, чтобы не проспать: завтра я вас подниму с восходом.

Что он и сделал: взял с собой в дорогу человека, которому был (душегуб и убийца) – совершенно безопасен (ни жизни, ни души – кои ему погубить было бы возможно – он в попутчице не наблюдал); казалось бы – сейчас (и где-то очень давно и далеко) будучи царевичем Пентавером, он пробудился в темнице (на рассвете и перед казнью).

Казалось бы – ему должны были предложить завтрак, и он должен был от завтрака отказаться (пусть завтрашний сам думает о завтрашнем).

Что он по жизни своей – и здесь, в Санкт-Ленинграде, и в Древнем Египте – сделал: Ибо – так и не убил то, чего в принципе и не существует; но – виртуально что размножено на множество копий-гомункулов.

История эскапады на электропоездах душегуба Цыбина – изложена не в этой ипостаси мировой истории (см. роман Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое); нам ясно одно: сбежав из Санкт-Ленинграда, Цыбин до Москвы так и не доехал и вернулся обратно – затем, быть может, чтобы передать свою волю к жизни стимбиозу современного неудачника-поэта и древнеегипетского отцеубийцы.

Помянутого поэта-неудачника мы с вами застали в его плясках на мосту между мирами – как раз тогда, когда он тоже собирался сбежать в Москву (за карьерой – очевидная глупость); не слишком ли много Москвы и глупости?

Или – это всё красивая глупость человеческих тел, которым должно (δίχη) – в своей жизне-деятельности – совершать телодвижения: тщиться убивать, тщиться воскрешать; то есть перебирать (переступать) ногами и руками, как перебирают (переступают) богами.

Глупость всё это. Даже если бежать не за карьерой, а за кармой – всё равно перед нами очевидная глупость; но – кроме (разве что) одного: где-то посреди этого калейдоскопа выпал шанс Воскрешения Русского мира.

Где-то (в ночном Санкт-Ленинграде) – «когда – и сейчас, и всегда» некий Стас убегает от Яны и мертвого Ильи. Там же (в Санкт-Ленинграде) Цыбин начинает понимать, что с ним совершилось по возвращении; но – и там, и здесь все заключено в простую форму мифа об Орфее и Эвридике.

И в извечном вопросе: почему «наш герой» оглянулся?

Итак, Орфей – когда-то бывший всего лишь юным учеником музыканта, а теперь – за-матеревший (следующий за матерью-Геей, готовый в неё лечь; ничуть не подозревавший, что сие сродни мистическому инцесту царицы-матери Тейе и её сына царевича Пентавера).

Орфей (как и все) – полагал себя «когда-то учеником, ныне мастером» (на деле – всё тот же неуч в смертном теле); итак – Орфей (за-долго до встречи с менадами) полюбил прекрасную Εΰρυδίχη; но – не ему ли, певцу и поэту – аки Адам и Ева, дарующему имена мирозданию, не знать, что великой любовью (коли она превышает собой мироздание) мы убиваем любимых.

Что (бывают) – завистливы боги (бывают завистливы – бесы, ты до-лжен сказать); но – коль уж ты попал бесу на глаза, ты станешь по его по прокрустовой лжи его видеть и видеться; бывают завистливы бесы – к живой душе: им самим не дано души, потому – не вдыхают душу в слова, не дают имена (могут только отнять).

По легенде, Эвридика (убегая от ненавистного поклонника) наступила на змею; но – не так ли и Ева с Адамом в Эдемском саду повстречались со змеем? Не так ли случилось с Орфеем? Не так ли и в будущем – будет «случаться» (Лилит и псевдо-Адаму) опять и опять?

Ему ли, певцу и поэту, не знать о тщете? Особенно – ныне, когда умерла (и сошла в Аид) Эвридика?

Итак – Орфей (уже даже не юный ученик музыканта; вольно’ ему) собрался сойти за Εΰρυδίχη в Аид; то ли – в гордыне своей полагая, что по силам ему; то ли (что более правдоподобно) – надеясь, что давая имена всему встречному, изменит если не форму всего, то видимость всего; наивно полагая – что сойдет ему это с рук); итак – Орфей:

1. Орфей, укрощающий зверей своей музыкой («Мет.», 10:86 – 105). Музыкальное искусство Орфея было таковым, что он не только укрощал диких животных, но и скалы сдвигались и деревья склонялись к нему при звуках его лиры. Он сидит под деревом, перебирая струны лиры, или – особенно в итальянской ренессансной живописи – он играет на лире да браччо – инструменте семейства Виол. Он молод и обычно носит лавровый венок – награду за победу на состязаниях поэтов и певцов в античной Греции. Животные всех видов, дикие и домашние,