лавры артиста. И это невозможно, если имеешь представление, что такое актерская работа изнутри.

Это совсем не игрушки. Я много играю на площадке, показываю артистам, что мне от них нужно, и, опять же не буду кривляться, я делаю это хорошо.

Показать направление я могу лучше, чем кто угодно. Но сыграть так, как играют мои артисты, я не могу. Поэтому лучше в это дело и не лезть.

В. Л.: Понятно. Я очень хотел бы поговорить с вами о нескольких ваших работах: о «Жизни и судьбе», об «Одесском пароходе», «Ликвидации». Но начнем с «Тихого Дона». Почему вы сказали в одном из интервью, что такой тяжелой работы, как в «Тихом Доне», у вас никогда в жизни не было, в чем была эта удивительная тяжесть?

С. У.: Я думаю, что сказал это как раз в момент работы над «Тихим Доном». Сейчас мне кажется, что этот фильм дался мне не так уж сложно. А вот то, что я делаю сейчас, – вот это просто неподъемно. Но у меня есть свойство забывать плохое мгновенно. Проходит день, и я уже не помню ничего.

В. Л.: Это касается не только кино?

С. У.: Абсолютно. Я также быстро забываю и некрасивые поступки, которые люди, бывают, допускают по отношению ко мне, и потом радостно с ними здороваюсь, чуть не обнимаюсь… Это, наверное, хорошее свойство, но оно меня часто расстраивает. А вот что касается кино, то тот фильм, над которым работаю сейчас, для меня и есть самый сложный. Мои близкие уже привыкли к жалобам, что, мол, никогда таких тяжелых съемок не было и какой кошмар в итоге получится…

В. Л.: Так что вы делаете сейчас?

С. У.: Сейчас снимаю фильм про войну по сценарию Геннадия Островского. Это полнометражная картина, какие я не делал довольно давно. Фильм основан на реальных событиях, происходивших в Белоруссии в 1942 году, когда наш политрук Николай Киселев вывел из лесов около трех сотен евреев, сумевших бежать из Долгиновского гетто.

Он сопровождал их более 1500 километров по оккупированной территории и вывел к нашим, за линию фронта. Вот такой незаметный, но абсолютно замечательный подвиг. Потому что из этих трехсот человек выросло целое поколение. Потомков этих людей сейчас, по-моему, 10 или 15 тысяч. Они встречаются, помнят и чествуют этого человека.

В. Л.: Давайте поговорим о «Жизни и судьбе» по двум причинам. Во-первых, это моя любимая книга. Во-вторых, у этой книги особая трагическая судьбаа – она была арестована отдельно от писателя. И Михаил Андреевич Суслов сказал, что ее опубликуют не раньше, чем через 200–300 лет… Почему вы взялись за эту книгу? Что думаете о ней спустя время, когда уже сняли по ней фильм?

С. У.: Это не было моей идеей. Это было предложение канала «Россия», и более того – предложение, от которого я отказался. В тот момент я подумал, что импульс новизны и какого-то открытия – уже прошел. И всё, что было внове, когда эта книга появилась, уже, в общем-то, растаскано по другим произведениям, и я просто пойду вослед чему-то… Короче говоря, я не нашел повода для того, чтобы за это дело браться. Но канал был настойчив, и у меня тоже шла какая-то внутренняя работа… Я читал, перечитывал, мне дали сценарий Володарского, первый вариант.

В. Л.: Вам пришлось его дорабатывать или он был готов?

С. У.: Нет, он не был готов. Это был первый вариант, причем безразмерный. Но читая какие-то куски романа, я вдруг понял, что в нем есть мотивы, которые рассказывают о жизни моей семьи.

Там есть и оккупация, и эвакуация, и гетто… Мои мама, папа, дедушки и бабушки пережили войну по-разному. И я понял, что у меня есть возможность, во-первых, вложить в это кино что-то личное, свое. А во-вторых, работы такого масштаба у меня не было никогда. И поскольку моей профессии можно учиться, так сказать, пока не помрешь, то я подумал, что больно щедро отказываться от такого. И я взялся. И потом ни одной секунды не пожалел. То есть в процессе я, конечно, жалею постоянно, но все равно люблю эту картину.

В. Л.: И я ее очень люблю. И спасибо, что вы взялись.

Там есть очень трогательный моментт – когда от письма комполка оживают письма солдат. Потрясающе!

С. У.: Да, это придуманная история.

В. Л.: Это вы придумали или Володарский?

С. У.: Этот художественный ход придумал я.

Причем в кадре настоящие письма. Вернее, там два письма настоящих, а остальное дописал Володарский. Мне попалась книжка солдатских писем – это было пронзительно.

В. Л.: И в фильме это очень пронзительно… А вы предпочитаете работать со знакомыми актерами?

У вас они кочуют из фильма в фильм.

С. У.: Какие-то актеры действительно работают со мною по много раз…

В. Л.: Маковецкий, например.

С. У.: Да. Помимо того, что Маковецкий выдающийся артист, он еще играет роль и некого джокера для меня. Как только у меня случается затык – не понимаю, как, кто, на что вообще должно быть похоже, – после долгих раздумий (никогда не бывает: «А Маковецкий!») я всегда тяжело приглашаю Маковецкого. Потому что и у меня самого есть эти сомнения – «Неужели опять Маковецкий?» И тем не менее я обращаюсь к нему, потому что знаю его безграничные возможности и бесстрашие.

У него никогда не возникнет вопросов, не слишком ли неприглядно выглядит он в какой-то роли. Как ни странно, такое случается у некоторых артистов, даже мужчин. Старый? – старый, грязный? – грязный, чудовищный? – чудовищный, без зубов? – пожалуйста! Он по-другому смотрит на профессию, правильно смотрит. И мне с ним в этом смысле (только в этом смысле) работать легко.

В. Л.: Я 11 лет жизни прожил в Одессе. Вы знаете, чтоY одесситов страшно раздражает в кино или на эстраде?

Утрированный «одессизм», говор, шуточки с некоторым национальным, что ли, окрасом. Вы очень тонко прошли этот рубеж, особенно в «Ликвидации». Вы следили за этим специально или это просто от чувства меры? А может, у вас с Одессой какие-то особые отношения? Позже ведь вы сняли еще и «Одесский пароход».

С. У.: Конечно, хочется сказать, что это благодаря вкусу, таланту и чувству меры, но на самом деле мы искали этот говор, эту манеру речи. Она адаптированная, безусловно.

В Л.: Хотя есть и пережим, на мой взгляд. Адвокат Эммик и его мать, тетя Песя.

С. У.: Я не уверен, что это пережим. Считаю, что эта пара