как раз получилась аутентично. Конечно, такие яркие персонажи, детали – довольно спорные вещи, но, если говорить всерьез, я не большой любитель смаковать собственную работу: как вот это сделано? а как это получилось? Нравится людям – смотрят, не нравится – не смотрят. Я люблю тех, кому импонирует мое кино, и не очень люблю тех, кому нет. Всё, дальше разбираться в деталях мне и не нужно.

Мы сняли свое кино, в следующий раз, возможно, сделаем по-другому. Но главное, что мы работали и очень старались. Если зрители смотрят, значит, получилось хорошо.

В. Л.: Вы так отважно беретесь за очень серьезный литературный материал: Шолохов, Трифонов, Гроссман. Но все-таки самое для меня удивительноее – это ваш Жванецкий, потому что его самого как раз в кино и нет. То, как вы его показали, – Жванецкий молчит и выходит из кадра через одесский двор (очень похожий, кстати, на его родной одесский двор)) – это, конечно, потрясающе! Как вы решились на экранизацию Жванецкого?

С. У.: Нельзя сказать, что я долго решался. Все перечисленные вами произведения мне или всегда нравились или понравились в процессе, как было с «Жизнью и судьбой». Так что никаких мучительных раздумий не было. Когда встал вопрос, за какой материал браться, я предложил «Тихий Дон», абсолютно не рассчитывая на то, что со мной согласятся. Потому что это ведь «Тихий Дон»! Ну как решиться на «Тихий Дон»?

Но за три минуты вопрос был решен, сложнее стало уже потом.

А Жванецкого я любил всегда. Мы с ним связаны не впрямую, но некой общей жизнью, скорее.

У него был юбилей, и я подумал: вот он 20 лет читает на сцене, один, всегда один… Это же чудный материал для простого актерского дуракаваляния. Подумал и предложил это. И опять за минуту, не дольше, мы договорились. Я пытался сделать хорошо этому человеку, артистам и зрителям. Кто-то из них остался доволен, кто-то нет.

Такое бывает после каждой картины. Но я сделал то, что хотел, и так, как хотел.

В. Л.: А как вы относитесь к критике?

С. У.: Отрицательно. А как можно еще к ней относиться?

В. Л.: А как Михаил Жванецкий отнесся к фильму?

С. У.: Мне сказали, что очень хорошо. Я с ним напрямую не общался, но мне передавали. «Одесский пароход» для меня – некое прощание с эпохой. И снимал я, помимо всего прочего, имея в виду расставание. В конце фильма этот двор ведь разбирается на части, и мы вдруг обнаруживаем, что находимся не в Одессе, а в центре Москвы. А той Одессы, о которой мы рассказываем, просто нет, не существует, как не существует и той жизни, в которой мы пели эти песни.

Меня спрашивают иногда, зачем мне этот хор, какие-то неприятные люди, мол, не издеваюсь ли я над зрителем… Но этот хор на самом деле родился из простой вещи: я часто напеваю советские песни. Вот прихожу в группу и напеваю там: «Вся жизнь впереди, надейся и жди!» И напеваю это, заметьте, всерьез! А у меня молодые девушки работают. И как-то я увидел, что они улыбаются. Я подумал, что им, наверное, смешно, когда человек в моем возрасте поет о том, что вся жизнь впереди, мол, надейся и жди. Но я же пою это искренне. Я подумал, что было бы здорово собрать хор из таких, как я, дебилов, искренне поющих про то, что завтра будет лучше, чем вчера, и чтобы они от всей души спели о том, во что мы верим до сих пор. И я собрал. В этом нет ни издевки, ни насмешки. Я это всё действительно люблю и про это пою. Понимаете?

В. Л.: Я-то подумал, что вам просто нужны были перебивки между новеллами.

С. У.: Нет. Перебивки – это техническая вещь.

А на самом деле я рассказываю про то, что люблю. Если говорить глобально, я в своих картинах именно рассказываю про то, что люблю.

В. Л.: То есть беседуют два советских человека?

С. У.: Совершенно верно. Если у кого-то есть желание ко мне присоединиться, милости прошу! Если такого желания нет, то и не нужно.

В. Л.: Можно одну вашу цитату: «У меня нет ни одной картины, которая относится к настоящему времени буквально». Почему? Потому что настоящее времяя – это вход в политику?

С. У.: Нет. Не потому, что в политику. Хотя, наверное, и в политику тоже. Но не поэтому.

Потому что для меня в сегодняшней жизни очень много непонятного и того, во что я не верю. В прошлой жизни я в очень многое верил.

Я знаю, что хорошо, что плохо и т. д. У меня есть критерии. А в сегодняшней жизни я одинаково готов поверить почти во все, что угодно. В течение дня я могу десять раз поменять свое мнение о чем-то, потому что не понимаю, где правда.

Это прекрасный человек? Или взяточник?

Разобраться невозможно… Раньше я понимал, что каких-то вещей просто не может быть, потому что не может быть никогда. А сегодня я почти ни про что не могу сказать: это невозможная вещь.

В. Л.: Потому что сбились критерии?

С У.: Сбились критерии не у меня.

В. Л.: А без этого нельзя снимать?

С. У.: Без этого жить нельзя, я вам больше скажу.

Если говорить всерьез, то без этого жить невозможно!

В. Л.: Сегодня очень тяжело с этим жить.

С. У.: Можно признать, что нам тяжело жить. Но на самом деле не нужно пытаться жить без критериев. А они сбиты абсолютно во всех сферах, от искусства до простой бытовой жизни.

И с этим ощущением, мне кажется, снимать кино неправильно. Может быть, это проблема возраста, который, кстати, в остальном я пока не ощущаю. Пусть молодые снимают про эту странную жизнь без критериев, я же буду снимать про то, что знаю, во что верю и что люблю.

В. Л.: У вас актерская семья: и жена и дочери актрисы. Нет ли в этом проблемы?

С. У.: Нет, а в чем может быть проблема, собственно говоря?

В. Л.: Профессиональный разговор продолжается и дома…

С. У.: Он продолжается, безусловно. Нет такого, что на работе – только работа, а дома – только семья. У нас, как у всех, много и тем, и дел. Но профессия, конечно, очень внятно присутствует во всей нашей жизни. Нельзя отработать и забыть, этим живешь постоянно.

В. Л.: Один умный человек сказал: «Свойство всякого талантаа