С. У.: Возможно. Только не надо начинать так пафосно. Мне кажется, это не свойство таланта, а просто свойство всякого нормального человека. Только не путайте с неверием в собственные силы. Сомнение в правильности того, что ты делаешь, что имеешь на это право, свойственно, наверное, всем. Но при этом сомнение парадоксальным образом должно сочетаться с уверенностью в том, что ты прав и твой путь верный.

Потому что иначе, по крайней мере в моей профессии, невозможно ничего сделать. Тебя просто никто не будет слушать. И никто не будет тебя слушаться.

В. Л.: В режиссерстве есть что-то диктаторское, согласен.

С. У.: Абсолютно.

В. Л.: А вас легко обмануть?

С. У.: Меня обмануть легко, потому что я человек, в общем, доверчивый. Но лучше этого не делать. Потому что я очень не люблю, когда мне врут. Когда у нас со съемочной группой идет какой-то установочный разговор, главное, о чем я прошу, – не врать мне. Просто потому, что это разрушает все.

Правила жизни

Сергей Урсуляк: Не могу сказать, что это правило или девиз, но есть некое ощущение правды в таком простом слове: «рассосется». Вот с этим ощущением я живу. Когда становится уж очень тяжко, вспоминаю – рассосется. И действительно, через какое-то время рассасывается.

Георгий Франгулян:

«Я не хожу к своим памятникам…»

Справка:

Георгий Вартанович Франгулян (1945 г.р.) – скульптор, народный художник России. Автор целого ряда памятников в разных городах мира. Среди его работ памятник Пушкину в Брюсселе, Бродскому, Окуджаве, Шостаковичу в Москве, Петру I в Антверпене, памятник Жертвам политических репрессий, надгробие на могиле Б. Н. Ельцина на Новодевичьем кладбище.

Виктор Лошак: Георгий Вартанович, у Вознесенского есть такая строка, адресованная Эрнсту Неизвестному: «Я чувствую, как памятник ворочается в тебе». С чего вы начинались как скульптор? Почему вы решили, что вы скульптор? В вас «ворочался» памятник?

Георгий Франгулян: Нет. Во мне «ворочались» математические формулы и физические, потому что я учился в физико-математической школе.

И вот это движение внутри, чувства, которые они вызывали, мне были крайне некомфортны.

Поэтому я искал выход. И вот выход случайно подвернулся. Мы ставили в школе трагедию Софокла «Филоктет». И почему-то все решили, что я похож на Одиссея. Нос у меня был такой же, как сейчас, но, правда, были еще кудри.

Видимо, в школе другого такого Одиссея не оказалось. И меня пригласили. И заодно я написал такой задник. Море, две скалы, чахлое дерево. То есть Грецию я нарисовал. Мне это дико понравилось. А режиссер был такой Владимир Рогов, известный переводчик, спектакль – его была идея. И я решил: надо ему что-то подарить. Я вылепил из пластилина (до этого никогда ничего не лепил) фигуру Филоктета, обложившись античными иллюстрациями.

И получилось все, получился монумент.

В. Л.: И поехало.

Г. Ф.: Причем символический монумент. Потому что он стоял на поверженном щите Одиссея.

Потому что Одиссей – злодей. А в руках у него лук…

В. Л.: А у вас родители никакого отношения к искусству, к скульптуре не имели?

Г. Ф.: К скульптуре – нет. К искусству имели. У меня бабушка была пианистка, музыкант. Так что классическая музыка у нас в доме была всегда, причем живая. Это было.

В. Л.: Многие очень сроднились с вашими памятниками: Бродский, Окуджава, Примаков и многие-многие другие. Я еду по Садовому кольцуу – и жду Бродского, чтобы с ним как-то увидеться. У меня с ним какой-то диалог есть. Когда делаешь такие памятники, долго работаешь, как вы выпускаете их из мастерской? Трудно расставаться, или, наоборот, это облегчение?

Г. Ф.: Облегчение.

В. Л.: Облегчениее?

Г. Ф.: Да, я люблю два момента: когда ты придумываешь, это такой момент озарения. На бумаге что-то рисуешь. Это счастье. А потом такой кошмар, такой ужас. Это ж надо всё делать: лепить, варить, вообще всё в грязи, это ужасно.

В. Л.: Просто тяжелая физическая работа.

Г. Ф.: Сам процесс меня не увлекает. Честно. Многие кайфуют. Нет, мне это не в радость. А потом приятный момент – когда ты уже поставил и уходишь. Ты выпустил своего ребенка – ты можешь отойти. Вот это момент счастья.

В. Л.: Вы выпустили вещьь – и у вас с ней нет диалога после этого?

Г. Ф.: Нет. Наоборот, я не хожу к своим памятникам. Я не люблю на них смотреть. Я отворачиваюсь, когда мимо проезжаю. Объясню. Потому что я боюсь увидеть ошибку. Вот я ошибся где-то… Ну, не бывает без ошибок ничего. И вот я увижу. Может, никто не увидит. Но я-то увижу. Я-то буду страдать.

В. Л.: Совершенно неожиданный ответ для меня.

Г. Ф.: Но это так. Я не хожу. Я прохожу мимо Окуджавы по Арбату – я туда не смотрю. Ну так, краем глаза – сидят, выпивают около него или нет. Вот это меня интересует. А сам памятник – нет.

В. Л.: Вы вообще ожидали, что некоторые ваши памятники войдут в такой культурный быт людей, как тот же памятник Окуджаве на Старом Арбате. Вы специально это провоцируете или просто так получилось?

Г. Ф.: Нет, конечно, специально. Очень важно понять, для кого ты делаешь, и какова окружающая среда, какая жизнь там идет. Вот очень важно – не вступить в противоречие с этим, а в какой-то степени подчиниться. Или даже подчеркнуть. Ведь памятник – хорош не самим предметом скульптуры, нет, а той атмосферой, которую ты вокруг вылепил. Вот тот, кто лепит эту атмосферу, да, воздух вокруг, вот это и есть скульптура. А предмет – он только позволяет тебе дать почувствовать это зрителю, повернуть пространство.

В. Л.: То, что вы говорите, возвышает роль архитектора, который вместе с вами работает.

Г. Ф.: Нет. Природа. Почему? Воздух. Понимаете, уберите эти здания. Можно, конечно, ориентироваться и на здание, нужно масштаб выдерживать. Но просто я хочу сказать, что все пространство, которое мы вроде бы не видим, мы все равно ощущаем. Это влияет на нас, это влияет на наш комфорт или дискомфорт. И вот это надо создать – создать ту ауру, которая была бы человеку приятна. Вот так, если проще объяснить. Конечно, задача сложнее гораздо.

А если проще – то да, «приятна».

Либо наоборот. Если ты делаешь памятник репрессиям, он должен вызывать тревогу какую-то, вот это чувство беды, чувство того, что это