В. Л.: Так и должно быть.

Г. Ф.: Да, так и должно быть. И вот Морское ведомство в него влюбилось. И так получилось, что в месте, которое я выбрал, самая мелкая часть залива, там невозможно судоходство. Это давнишняя история. Когда мне исполнилось 50 лет, я проплывал там мимо. И мне показалось, что вот здесь единственное место, где можно показать путь туда (на Остров мертвых – ред.) и кому-то обратно. Просто единственное место. Меня это поразило, я стал оглядываться: никто ли не подсмотрел?

В. Л.: Хотел бы вам задать один личный вопрос. Может быть, болезненный. Как трагедия влияет на творчество? Вы пережили тяжелейшую трагедию, когда погибла ваша дочь. Это повлияло на ваше творчество?

Г. Ф.: Безусловно. Какие-то ценности выходят на передний план, а что-то отступает. Это тяжелый процесс отбора. Но, знаете, он не сознанием определяется. Это чисто чувственные вещи. Я могу сказать, что только погруженность с головой в работу может из этого вывести. Другого пути у меня, во всяком случае, не было.

И я постарался как-то свой ритм рабочий не сильно изменить.

В. Л.: Я видел ваш фильм (часовой приблизительно) по поводу… Вы рассказываете о том, что такое скульптура, как вы готовитесь, что такое перспектива, почему вы сделали так, а не так. То есть это практически… Я неожиданно понял, что этот фильмм – это тоска по ученикам, что это попытка передать себя дальше. У вас есть ученики?

Г. Ф.: Я одиночка. Я работаю только сам. Я никому не могу доверить. Мне могут глину подавать, леса переставлять. Я считаю, что ученики должны учиться на моих работах, если им это нравится. Вот мы же учимся на античных мастерах. Это же не только те, которые тебе лекцию читают в институте. Наши учителя-то там. Надо брать пример с высочайшего класса учителей и попробовать понять то, что они прошли за жизнь, какие у них достижения. И ты попробуй вот это понять и добиться хотя бы чего-то. Вот это учителя, я так считаю. Хотя есть…

В. Л.: Неужели вас не приглашали преподавать, работать со студентами?

Г. Ф.: Как ни странно – нет. Потому что, наверное, у меня характер неподходящий, я некомпромиссный человек.

В. Л.: А мне кажетсяя – подходящий.

Г. Ф.: Это вам кажется, потому что вы со мной не пытались работать.

В. Л.: Неправда. Просто учитель еще личность свою передает. В том, что вы личность, мне вообще не приходится сомневаться.

Г. Ф.: Виктор Григорьевич, вот сейчас, с годами, у меня есть желание людям объяснять. Поэтому я снял этот фильм. Вернее, это было чувство возмущения.

Вот то, что я вижу, меня настолько возмущает, я не могу ругать, я не хочу ни на кого нападать.

Но я решил, что я сделаю фильм, где я объясню, что есть истина, ну, в моем, конечно, понимании.

В. Л.: В профессии.

Г. Ф.: Да, в профессии.

В. Л.: Когда мастер не востребован как учитель, это трагическая ситуация на самом деле. Если эту ситуацию распространить дальше, на другие профессии и так далее. Ну хорошо… Я подготовил для вас несколько коротких вопросов, совсем немного. Вот вы работаете (я сам это видел) в одиночестве. Как вы вообще относитесь к одиночеству? Это ваша потребность или необходимость?

Г. Ф.: Это полное счастье. Это счастье. Потому что только тогда ты можешь, не обращая ни на кого внимания, вообще сидеть, думать, чесать себе за ухом или грызть какой-нибудь там сухарь, понимаете? На тебя никто не смотрит. Это тоже свобода. Полная свобода, понимаете?

В. Л.: Я очень хорошо это понимаю.

Г. Ф.: Вот это потрясающее чувство.

В. Л.: Когда человеку скучно с собой, я это очень понимаю.

Г. Ф.: Ну, нескучно. Потом, знаете, чувство ответственности… Когда есть свобода творчества, есть и чувство ответственности, и оно столь высоко, что невозможно передать. Я работаю с 10.00 до 22.00 каждый день всю жизнь.

Если я за день не сделал что-то, хоть что-нибудь, я не уйду домой, я не лягу спать. Ну хотя бы один рисунок я должен сделать. Вот даже если я уже разделся и вспомнил, что я сегодня ничего не сделал, я сяду и нарисую. Вот, понимаете, и так всю жизнь. Поэтому у меня 12 000 каталогизированных рисунков в мастерской лежит. У меня 1280 скульптур. Я посчитал свой творческий потенциал. Значит, я в месяц делал в своей жизни (включая памятники) 9 скульптур. Понимаете, если человек на это способен, вот тогда с ним можно говорить. Если человек на это готов, тогда его можно воспитать. Если нет… Я всех пугаю, кто ко мне подходит, я говорю: «Бросайте. Если у вас нету сил, если нет у вас этого рабочего зуда… Бросайте».

В. Л.: Есть люди, чьему мнению вы беспрекословно верите?

Г. Ф.: Были такие люди. Были. К сожалению, ушли. Вот несколько человек, которым я доверял, чье мнение мне было крайне важно, они уже из жизни ушли. Может быть, из моего окружения остался один человек в городе, в Москве, в стране. Я назову его имя. Можно?

Это Боря Орлов – выдающийся художник, выдающийся скульптор. Мы учились вместе в институте в один период. Но он на четыре года старше. Неважно. Мы охватили ту великую школу, которая была. И у нас были перед глазами те личности, которых мы бесконечно боготворили и уважали. И вот мы дети той школы.

Мы подсчитали, это был промежуток где-то лет в пятнадцать. Все остальное – уже было падение.

В. Л.: Это дружба за счет того, что были общие учителя, общее время, общие идеи?

Г. Ф.: Вы знаете, как оказалось, у нас и общие привязанности к определенным вещам и художникам, одинаковая оценка, одинаковое прочтение. Ну не буквально, конечно, но принципиально. Я могу с ним говорить, да?

И потом человек, который состоялся, он лишен чувства зависти. Это тоже хорошо, да? Во-первых, ты не пересекаешься, потому что ты художник, он художник, да? Художник должен быть личностью самостоятельной. Не надо пересекаться. Но ценности одни, близкие, и можно радоваться успехам друг друга. Понимаете, я хочу получать удовольствие от того, что я вижу в скульптуре, в искусстве. Ну не может композитор слушать только свою музыку, да? Он же хочет услышать еще Баха, Бетховена или Дебюсси. Я хочу получать наслаждение от той профессии, которой я занимаюсь. Я хочу видеть произведения, которые…

В. Л.: Когда вы можете получать наслаждение,