«Испорченные люди – это те, у которых нет любви. Они способны просить любви, потому что они не нуждаются в ней, они способны предлагать её, потому что им нечего больше дать», – так сказал Бернард Шоу, но для многих характеристика испорченного человека сегодня стала, как похвала, как высшая квалификация.

Вообще, многие слова стали приобретать двойственное значение, так что иной раз семь раз подумаешь, прежде чем их сказать, дабы не возникло двусмысленности и несуразности. Взять хотя бы многострадальное слово «любовь». Если раньше оно обозначало чувство привязанности и сердечной склонности, то теперь приобрело больше спортивно-медицинское значение, и даже стали публиковаться точные отчёты в цифрах, кто, сколько раз, с какой продолжительностью, в какой позе, куда и чем любят.

– Я люблю детей, – сейчас такую фразу говорят всё реже, чтобы, не дай бог, не обвинили в педофилических наклонностях. Такие слова нынче могут не простить даже учителям и воспитателям детсада.

– Я люблю родителей, – скажет кто-то.

– Это уж вовсе извращение какое-то! – возмутится сторонник физиологического значения слова «любовь».

– Я люблю музыку.

– Ну, здесь ещё можно к чему-нибудь пристроиться. Например, если взять контрабас или тромбон, то очень даже возможно…

– О, несчастный русский язык, что с тобой стало. Как я люблю… ой, то есть как мне нравится русский язык!

– Да! С помощью языка можно такое выделывать, – воскликнет поклонник орального секса.

А уж про Любовь, которую проповедовал Христос, лучше и не говорить. Какое уж тут «возлюби ближнего своего, как самого себя», при таком-то подходе? Особенно многих смущает вот это самое «самого себя» и наводит на мысли об онанизме.

Раньше баба-Яга в детском фильме пела: «Ведь мальчиков и девочек я очень люблю», а сейчас попробуй такое спеть, и непременно услышишь обвинения в бисексуальности. Она-то поёт в том смысле, что любит кушать детей, как и положено сему сказочному персонажу, но сейчас кроме трахо-сношательского другие значения этого слова отсутствуют. Ещё есть песня со словами: «И дорогая не узнает, какой танкиста был конец». Как этот конец теперь только ни склоняют, иные аж петь не могут! Мысль дальше этого конца не развивается. А ведь совсем недавно никто не обращал на подобные «намёки» внимания, но теперь доказывают, что совершенно напрасно не обращали. Потому что нормальный продвинутый чел во всём должен намёки на «это дело» находить. А уж как услышат такие слова, как «многочлен» или «член комиссии», так сразу: гы-гы-гы! У всех мысля сразу срабатывает сами понимаете, в каком направлении. Теперь чутьё на такие вещи у всех настолько обострено, что находят намёк на них даже там, где его и в помине нет, словно при пониженном иммунитете организм в любой ерунде может найти для себя заразу.

Прибегает маневровый машинист и долго не может объяснить, что случилось:

– Там это, ну это самое…

– Ну что там, что? Почему стоим?

– Там генератор не… не возбуждается, – выдавил бывалый машинист, покраснев до корней волос.

Все сразу повылезали из каморок, заслышав, что где-то кто-то не возбуждается, хотя при этом кое-что стоит.

– Почему стоим?! – орёт мастер цеха.

– Так не возбуждается! Вот сам иди и возбуди, если такой умный.

– Кто тебя учил так привод натягивать?

– Вот сам возьми и натяни!

– У кого стоит? Кто не возбуждается? Кого натягивают? – все лихорадочно спрашивали друг у друга, болезненно блестя глазами.

Народ опошлился. А сие прозаическое явление опасно тем, что оно необратимо, как тот же цинизм или растление. Как поеденный ржавчиной металл уже никогда не станет обратно металлом. Опошление идёт дальше набирать обороты, захватывая всё новые и пока ещё здоровые участки разума и души. Его жертвы что ни увидят, а всюду «это дело» чудится. Шланг увидят и думают, как бы его этак приспособить, чтобы получить некие разряды тока в попе. Работу неисправного мотора услышат, и она им напоминает ритмичное сопение из порнушки. Грязь под ногами чавкает, а им, сами понимаете, какие ассоциации на ум лезут. Певица Мадонна ещё в юности хвалилась: я во всём вижу секс! Она тогда ещё Каббалой и близко не увлекалась, а принимала наркотики и хватала себя за промежность на сцене. И никто, видимо, тогда не подсказал ей: «Девонька, тебе бы переключиться на что другое. В мире ведь очень много других интересных вещей есть». Но в том и беда, что цинизм все явления мира уравнивает и сводит к одному: всё есть грязь.

И вот Андрей Степанович, как и многие другие его соотечественники, поначалу беспомощно барахтался в море-окияне новой информации, где кто-то кого-то постоянно обязан возбуждать и натягивать, но в конце концов поставил перед собой цель наверстать упущенное. А был он человеком, который поставив перед собой цель, будет неуклонно стремиться к её достижению, не обращая внимания на преграды. Короче говоря, подсел на эту мысль. Обычно человек вот так переболеет за неделю, в тяжёлых случаях – за месяц, в самых тяжёлых требуется госпитализация и изоляция от общества. Но вот зациклился мужик: надоть обзавестись хоть кем-то на стороне! Зачем: не понятно. Понятно только одно: надоть!

С женой у них было полное доверие друг к дружке, она постоянно лопотала подружкам: «Нет, он у меня не такой, он не станет изменять, не сможет». И это вдруг стало его раздражать! Решил доказать, что он и не такое МОЖЕТ, да ещё как! Решил доказать самому себе, что он ещё о-го-го, рано на нём крест ставить.

«С чего начать?» – был первый закономерный вопрос человека, прожившего всю жизнь в честном крепком браке. Андрей Степанович был уже не молод, как говорят о мужчинах предпенсионного возраста, но хорош собой. Всю жизнь любил только жену. Его так воспитали, что настоящий мужчина любит только двух женщин: свою мать и мать своих детей. Но матери своей он не знал, так как был круглым сиротой.

Надо особняком сказать, что за семья у него была. Красивая была семья! Когда-то считалось, что семья – это украшение человеческой жизни, и несколько поколений граждан воспитывались на образах именно такой крепкой и сплочённой, как мафия, семьи. Семьи наших бабушек и дедушек были настолько дружными, что даже революции и войны не могли их разрушить, когда деды возвращались с фронта, а измученные голодом жёны и дети жили в землянках и блиндажах, потеряв дома и пожитки в бомбёжках. Но никто не предавал друг друга, хотя и было куда уйти, потому что у кого-то уцелели и дома, и имущество – во время войны как кому повезёт. Они не то, что у разбитого корыта остались, а на всю улицу оно одно осталось, в котором вся улица стирала по очереди. Так и выжили. Все вместе отстроили новую жизнь, родили и воспитали новое поколение, и им, конечно, сложно понять капризных потомков, отношения которых рушатся только из-за ног без варикоза или от разногласия, что смотреть по телевизору: футбол или мыльную оперу. Что родственники могут разводиться, расставаться друг с другом, чтобы кто-то новый и чужой занял их место, было немыслимо.