– Да вы что, Григорий Иванович? Враг же заклятый!

– Он мой личный враг. Ли-ичный, – комбриг поднял указательный палец, ткнул им в воздух. – А вот враг ли он советской власти – не знаю. Так что – гони его! В общем, вон отсюда!

– Так ведь он вас чуть не убил!

– Ну и что? Человек этот – опустившийся, а я с опустившимися людьми не воюю.

Худшего удара для Скоповского придумать было нельзя, лицо его скривилось мученически, сделалось косым, страшным, он дернулся, чтобы вырвать свою руку из-под ноги Горелого, но из этого ничего не получилось, распахнул рот с желтоватыми раскрошившимися зубами и попросил униженно:

– Отпусти…

– Тебя не отпускать надо, а к стенке ставить! – рявкнул на него Горелый. – Понял? Жаль, что Григорий Иванович таким добрым оказался. Я бы тебя, паскуда, ни за что не пожалел.

Котовский на прощание окинул взглядом сумрачное помещение лабаза, зацепился глазами за плоское серое лицо Скоповского, поморщился, будто от вспышки боли, возникшей внутри, и двинулся к выходу.

Понимал комбриг, что прошлое нанесло ему ощутимый удар, – даже легкие стянуло болью… Настроение оказалось испорченным вконец. Да и как ему не испортиться, когда не стало сил даже бороться с собою.

– Гони эту гниль отсюда! – Котовский повысил голос, сделал рукой резкий выметающий жест. – Пленных я привык уважать, а этого… этот навоз не достоин ни уважения, ни вообще того, чтобы его считали человеком. Гони!

Скоповского вытолкнули из лабаза на улицу, на холод, – только снег заскрипел под его сапогами. Одет бывший помещик оказался нисколько не хуже других – под модным френчем у него на тело была натянута меховушка – жилет, сшитый из мягких заячьих шкурок.

Очутившись на улице, Скоповский съежился, глянул в одну сторону, в другую, из груди его вырвался сиплый вопль, он вскинулся и, перемахнув через старый разваливающийся плетень, очутился на огороде, покрытом толстым слоем снега.

Оставляя глубокие следы, поплыл, как утка, к недалекому серому леску, тающему в пространстве, – Скоповский уходил в никуда. Больше Котовский никогда его не видел…

За Ново-Александровкой был взят Вознесенск.

Через несколько часов белые сделали попытку отбить город.

В городе в это время шел траурный митинг – хоронили конников, погибших во время атаки, – однополчан было жаль, в горле, как ощущал Котовский, невольно возникал слезный комок, что-то невидимое сдавливало шею.

Атака деникинцев пришлась как раз на те минуты, когда начал выступать Григорий Иванович.

Выступление это трудное комбриг прервал и первым вскочил на коня, поднял его на дыбы; конь у Котовского был рослый, сильный, способный нести не только грузного всадника, но и тяжелую поклажу.

Белые подкатывались к городу со стороны Буга, двигались быстро и как-то бестелесно по льду, примкнув штыки к винтовкам.

Выходить конникам Котовского на реку было нельзя – и начавший проседать лед мог провалиться, и лошади были неустойчивы очень, – скользко, поэтому спешились сразу несколько эскадронов.

Схватка была очень похожа на те, что в царскую пору часто любили изображать на ярких лубочных картинках: стенка на стенку. Кто кого?

Белые в этой схватке не выдержали и дрогнули. Побежали по льду Буга.

Их догоняли, рубили шашками, кололи штыками, гнали долго, пока можно было гнать.

Преследование прекратили далеко за рекой, когда слоистая темнота проглотила все вокруг, ничего не стало видно, а внезапно возникший ветер поднял колючую, больно острекающую лица поземку.

В большом селе, которое деникинцы прошли на хорошей скорости, не остановившись даже для того, чтобы попить воды, понимали логику войны, как строится ее распорядок, и догадались, что красные здесь остановятся обязательно на ночевку, – бригада задержалась.

На противоположную околицу села Котовский даже не ступил, отправил туда разведку, а сам проговорил коротко и устало:

– Отдых!

Юцевич – такой же усталый, в папахе, обросшей густой белой махрой, с седыми обледенелыми бровями – лишь козырнул:

– Есть отдых, Григории Иванович!

Начальник штаба из Юцевича получился неплохой, хотя был когда-то он всего-навсего рядовым писарем, разрисовывал бумаги разными скучными текстами и красивым почерком переписывал сводки, отправляемые в штаб армии. Повезло Котовскому с Юцевичем, как когда-то повезло с Каменским – предыдущим начштаба. И с комиссаром бригады Христофоровым тоже повезло, он хоть и временно исполняет комиссарские обязанности (вообще-то он – комиссар второго полка), но надо сделать все, чтобы он сел на эту должность постоянно.

Втроем они являли собой монолитный руководящий кулак, где каждый хорошо знал, что ему делать, и никто из них не дублировал друг друга. Всякий дубляж – это, во-первых, потеря времени (а шустрых петлюровцев, к примеру, когда они начинают драпать, можно упустить безвозвратно за каких-нибудь несколько минут), во-вторых, потеря профессионализма и, в-третьих, – уклонение от ответственности. Есть ведь люди, и их немало, которые любят нырять за чужие спины и свои ошибки списывать на других.

Ни у Юцевича, ни у Христофорова эта черта не наблюдалась, оба была настоящими однополчанами, друзьями, которых станешь помнить до старости лет.

Да и на том свете они будут сниться, рождая ощущение тепла, надежности…

Предстояла ночевка. Но ночевка оказалась не совсем обычной – село-то растянулось на добрую пару километров по берегам ровной, будто бы специально вырытый канал, речки, почти по верхнюю обрезь засыпанной снегом, поэтому на второй половине села квартирьеры одновременно с разведчиками обнаружили деникинскую батарею с заснувшим на посту часовым, а также два дома, в которых разместились на постой офицеры и несколько распряженных повозок-пароконок со снарядами.

Пушки были английские, снаряды – тоже английские, в ладных деревянных ящиках, покрытых желтоватой, будто выгоревшей на солнце масляной защитной краской.

На окраину села спешно поскакали Шопенко и Семен Горелый – самые опытные в бригаде разведчики (к Котовскому старались прибиться все старые знакомые Григория Ивановича, воевать вместе было веселее), спешились у длинной, крытой соломой риги.

Вдоль улицы, стараясь не хрустеть льдом, попадающимся под ноги, – издающие громкий звук наледи аккуратно обходили, – двинулись к домам, где были замечены белогвардейцы. Было морозно, сухой, словно бы выжаренный, воздух звенел тонко, по-рождественски празднично… Было тихо. В такие минуты обычно не верится, что идет война, что кругом беда, стоны, огонь, смерть, плач.

Человек все-таки создан для мира, а не для войны.

Шопенко подкрутил колечки своих роскошных пшеничных усов.

– Значит, так, Семен, – сказал он своему напарнику, – ты оставайся здесь с лошадями, а я пошукаю, что там за батарея обозначилась.

– Может быть, вместе?

– Не-a. Шум может быть. А я по-кошачьи бесшумно куда угодно проберусь. – Шопенко махнул рукой и, словно бы сросшись с высоким рваным плетнем, растворился в темном пространстве.

Растворился действительно бесшумно, ни скрипа не издал, ни шороха – настоящим разведчиком был Шопенко, но все-таки в одном месте он споткнулся.

Когда Шопенко основательно рассмотрел оба дома с ярко освещенными окнами, битком набитые офицерами (судя по всему, батарея была офицерская),