Итак, проехав по разоренным городам и селам, увидев брошенные земли, генералиссимус принялся объяснять простым китайцам, что путь в лучшее будущее – это соблюдение ряда указаний, например: «не издавайте звуков во время питья и пережевывания пищи», «не кричите и не смейтесь громко в ресторанах и чайных», «следите за осанкой», «не плюйтесь». Кули запретили ходить с обнаженным торсом. Людям полагалось застегивать рубашки на все пуговицы. Пешеходов призывали «держаться левой стороны улицы» (остряки шутили: «И что же теперь, правой стороне пустовать?»).

«Движение за новую жизнь» стало любимым детищем Чан Кайши и его жены и стратегически важным элементом внутренней политики режима. Это движение представляли как средство от всех бед, как залог процветания страны. Столь громкое утверждение было в корне неверным, хотя никто и не стал бы отрицать, что приличия, порядок и хорошее воспитание обязательны для цивилизованного общества. Правительство Чан Кайши выпустило брошюру, в которой были изложены пятьдесят четыре правила и сорок два гигиенических требования. Ху Ши писал, что в основном эти правила соответствовали «продиктованному здравым смыслом образу жизни культурного человека; но среди них нет ни панацеи для спасения страны, ни какого-либо чудодейственного средства, чтобы возродить нацию». Многие дурные привычки, как отмечал Ху Ши, являются «плодами бедности»: «Уровень жизни среднестатистического человека настолько низок, что у него просто нет возможности усвоить приличные манеры». «Когда дети роются в мусорных кучах, чтобы отыскать недогоревший уголь или обрывок грязной тряпки, как можно обвинять их в нечестности, если они прикарманили потерянную кем-то и найденную ими вещь?» – вопрошал Ху Ши. (Одно из правил «новой жизни» гласило: «Если человек нашел потерянную вещь, ее необходимо вернуть хозяину».) «Первоочередная обязанность правительства – позаботиться о том, чтобы простой человек мог вести достойную жизнь… А учить его вести эту так называемую новую жизнь можно лишь в последнюю очередь»[380].

Здравую критику Ху Ши заглушили потоки грязи, вылитой на него пропагандистской машиной Чан Кайши. Мэйлин оппонировала либералу тем, что она считала «самым очевидным из фактов: если все, от самого высокопоставленного чиновника до простого кули с тачкой станут добросовестно следовать этим принципам в повседневной жизни, еды хватит всем». Оптимизм Мэйлин был явно ложным, но Ху Ши не нашел что возразить. Впрочем, гонениям он больше не подвергался. Мэйлин же упрямо твердила, что это движение – «величайший и самый конструктивный вклад… в развитие страны», сделанный ее мужем. Что касается ее самой, то ее поступки не должны вызывать сомнений, ибо ею руководит сам Господь. «Я ищу наставлений и, когда наполняюсь уверенностью, действую, а результаты ставлю Ему в заслугу»[381]. Она активно выбирала в советники иностранных миссионеров, составляла правила и пыталась добиваться их исполнения – «как президент первоклассного американского женского клуба», по наблюдению одного американца[382]. В ее распоряжении был и оплачиваемый персонал, и тысячи волонтеров. Благодаря усилиям супругов удалось решить несколько конкретных наболевших проблем, однако постепенно их энтузиазм иссяк – хотя некоторые позитивные сдвиги в жизни общества все же произошли.

Для самой Мэйлин «движение за новую жизнь» оказалось судьбоносным: «Уныние и отчаяние – теперь это не про меня. Я уповаю на Того, кто способен совершить любые деяния».

Этот совместный проект сблизил Мэйлин с мужем как никогда прежде, их чувства друг к другу воспылали с новой силой. На Рождество 1934 года супруги улетели в провинцию Фуцзянь, проделав путь длиной более пятисот километров. Там их повезли в один из горных районов Восточного Китая. Их путь проходил по военной дороге, для строительства которой тысячи рабочих снимали каменные глыбы с боков высоких утесов, пользуясь примитивными ручными инструментами. Иногда супруги Чан «ехали в машине по самому краю дороги, и достаточно было отклониться чуть в сторону, чтобы рухнуть с обрыва». Мэйлин писала: к концу поездки «мой муж начал корить себя за то, что подверг меня такому риску». Мэйлин заверила его, что угроза ее собственной жизни ничего для нее не значит и она всецело поглощена прекрасными пейзажами вдоль дороги. Многочисленные горные склоны заросли елями «с их рождественской зеленью, которую тут и там оживляли… ярко пламеневшие кроны одиночных тунгов[383]». «Это было великолепно и ничуть не похоже на то, что мне случалось видеть ранее»[384].

В канун Нового года супруги отправились на прогулку по горам и остановились полюбоваться молодым сливовым деревцем, сплошь усыпанным белыми цветами. В китайской литературе дикая слива мэйхуа – символ стойкости: она зацветает в разгар зимних холодов. Чан Кайши осторожно отломил несколько веточек с цветами и унес с собой. Вечером, когда в доме зажгли свечи и супруги сели ужинать, он поставил бамбуковую корзиночку с ветками сливы на стол. Бутоны источали тонкий аромат. При свечах веточки с цветами отбрасывали на стены тени, словно кто-то написал их смелыми мазками. Корзинку с веточками сливы Чан Кайши преподнес Мэйлин в качестве новогоднего подарка. Растроганная, она написала: «Мой муж наделен смелостью воина и чуткой душой поэта»[385].

После крещения в октябре 1930 года Чан Кайши отправился на родину в Сикоу – следить, как продвигаются работы по расширению усыпальницы его матери. Для «отца китайской нации» Чан Кайши возвел грандиозный мавзолей и теперь считал своим долгом обеспечить усопшей матери достойное место упокоения. Мавзолей матери Чан Кайши занял целый холм и стал архитектурной доминантой восточно-китайской глубинки, хоть и уступал по размерам и пышности гробнице Сунь Ятсена. Чтобы добраться до входа в мавзолей, нужно было подняться почти на семьсот метров по лестнице, расположенной среди сосен.

Вместе с Чан Кайши в Сикоу отправились Мэйлин и Айлин. В первый же день поездки они затронули чрезвычайно важную и болезненную для Чан Кайши тему: как вызволить его сына Цзинго из России[386]. Сын генералиссимуса вместе с женой уже пять лет находился фактически в заложниках у Сталина.