Смотрела, как он первый раз поднимает головку, чтобы осмотреть такой яркий мир вокруг и чувствовала, что часть моего сердца оттаивает. Улыбалась, когда он впервые перевернулся на бочок, и поняла, что ради него хочется жить. Когда он сам сел, смешно кряхтя и раздувая щеки, мне захотелось подарить ему идеальную жизнь. Наблюдая, как он подтягивается ручками за бортик кроватки и встаёт, я точно решила, что буду счастлива. Когда сделал первые шаги в нелепых синих сандалиях — в голове созрел план.

Этот план и привел меня сюда. Я многое прошла за прошедшие годы: переломала и заново срастила скелет внутри, перепрошила каждый нерв, каждую ложную установку, изменилась до последнего волоска. Шаг за шагом, подбираясь все ближе к тому, кто разрушил мою жизнь. Чтобы разрушить теперь его.

И осталось совсем чуть-чуть. Несколько точных шагов и у него не останется ничего, только пустота и гнев, выпускающий яд в кровь. Надеюсь, он сдохнет от него.

— Как прошла ваша неделя? — переключаюсь с навязчивых мыслей.

"Отдыхай, Лея, возьми по максимуму от этих двух дней. Будь хорошей матерью и дочерью" — как мантра на эти выходные.

— Ну, у Матвея снова появилась подружка в садике. Они поженятся, когда вырастут.

Я смеюсь в свой бокал, это уже четвертая "невеста" сына.

— А ещё он приватизировал ноутбук, так что не вини меня, если он вырастет блогером. Каким-то лешим он сам залез на Ютуб…

— Папа!

— Ну что? Я не могу смотреть за ним каждую минуту. Если ты не заметила, у меня помимо четырехлетнего ребенка еще два гектара в попечении.

— Прости, пап. Знаю, это не справедливо. Ты должен был жить в своё удовольствие, кататься по Европе и видеть внука по выходным и праздникам, как все нормальные дедушки.

— Да не, это для пердунов, — отмахивается он. — Я чувствую себя именно так, как должен, словно жизнь только начинается, понимаешь? Просто боюсь, что совсем скоро Матвею станет недостаточно мамы "выходного дня". Он задает много вопросов, ты же понимаешь и уже все анализирует и делает выводы. Ты можешь упустить момент его взросления.

— Я делаю это ради него.

— Не надо себя обманывать, одуванчик. Ты делаешь это ради себя, — вкрадчиво, но без укора говорит отец.

Между нами повисает тяжелое молчание. Оно ложится грузом мне на лопатки, сгибая напором вины. Да, я часто убеждаю себя, что Матвей должен жить в мире, где всем воздается по заслугам, где есть справедливость, и хорошим людям положен хэппи энд. Но в реальности все банально — я не могу быть счастлива, пока не закрою этот долбаный гештальт.

— Это так плохо? — я кручу высокий бокал за ножку, не сводя взгляда с розового напитка, перекатывающегося по стеклу.

— Я не знаю, дочь. Я бы предпочел, чтобы ты просто жила и радовалась тому, что у тебя есть: талантливому ребенку, добряку отцу и свежей клубнике круглый год, — папа смеется, и в уголках его глаз собираются глубокие морщинки. — Помнишь, ты в детстве все время кричала: обожаю клубнику! Ела бы ее каждый день! Устраивала мне забастовку зимой, отказываясь есть суп, пока я не достану ягод. Ты ещё посмотрела мультик "Двенадцать месяцев", и на мой закономерный вопрос "где я ее достану" смешно вскидывала бровки и говорила: "Так надо тебе в лес пойти и у лета попросить!"

— Нет, не помню, — смеюсь я. — Но я и сейчас ем ее с удовольствием, ты же знаешь. Спасибо, что осуществил мою детскую мечту.

Я беру отца за шершавую ладонь и легонько ее сжимаю.

— Ты очень многое для меня сделал.

— Не достаточно, — поджимает он губы. — Я хочу, чтобы моя дочь снова улыбалась. Но не так, как научили тебя в той бизнес-школе, из которой ты вышла Алисой. А как прежняя Лея.

— Ее уже нет, пап. Я очень старалась сохранить её в себе, но не смогла, не удержала. Ее убило все то, что произошло тогда, — к глазам подкатывают слезы. Снова жалость к себе, а я думала — прошло.

— Надо было убить его, — папа сжимает ладонь в кулак и гневно смотрит на него. — Ты не должна это расхлебывать. Я — должен был. Ещё тогда. Взять дробовик и размозжить его голову.

— У тебя нет дробовика, — усмехаюсь я. Этот разговор у нас не впервой.

— Значит, купить дробовик. Подстеречь возле работы и… — он подносит руки к голове и изображает взрыв. В театральности отцу не откажешь.

— Его ждёт кое-что похуже мозгов на асфальте, пап. Поверь.

Я допиваю последний глоток вина и встаю.

— Звонил Серёгин, — внезапно говорит отец, и я застываю возле стола. Давно не слышно было старого папиного приятеля. — Пригласил на юбилей в субботу. Я думаю съездить.

— А Матвей?

— Возьму его с собой. Он давно напрашивается к тебе, для него это будет целое приключение. Как думаешь?

— Не знаю, — потираю лоб, оценивая все сопутствующие риски от пребывания моего сына в столице. — Подумаю завтра, скажу тебе. Спокойной ночи, пап.

— Сладких снов, одуванчик.

Я по-прежнему дергаюсь от этого ласкового прозвища. Столько раз просила отца не называть себя так, кричала и даже плакала, когда у него вырывалось, и постепенно он забыл это обращение. И вот опять. Спустя столько лет, как эхо, как напоминание, как призыв не сдаваться.

Холодная дрожь по спине лишь распаляет мою решимость. Скоро. Скоро. Совсем скоро.

Машину немного ведет на мокрой дороге. Стараюсь сосредоточиться на серой извилистой полосе, а не гнаться за локомотивом тягучих мыслей. Сбрасываю скорость при очередном знаке "населенный пункт", чтоб не нарваться на штрафы, которые я всегда забываю оплатить, и включаю радио.

Словно насмешка судьбы, на первой станции звучит сплошная раздражающая болтовня. Переключаю волну в надежде на легкий релакс, но судьба или программа вещания выходного дня категорически против. На очередном шедевре отечественного производства уши начинает кровоточить, и я раздраженно вырубаю магнитолу.

Салон вновь наполняется приглушенным звуком трения шин о дорожное покрытие и проносящихся по встречке автомобилей. Нервно стучу пальцами по рулю от невыносимости этих минут. До пункта назначения всего ничего, но творящийся в душе хаос не дает расслабиться и вдохнуть полной грудью. Легкие сжимает в тиски — не продохнуть. Голова скована обручем горячей боли, тянущейся от затылка к вискам.

Смотрю на горизонт — темно-серый, тяжёлый — и вновь погружаюсь в невеселые думы. Черные пятна пляшут перед глазами хороводом размытых силуэтов, тягостное молчание ложится грузом на плечи и гнет к земле. Но хуже всего — запах смерти, заполняющий ноздри до головокружения.

Возвращаюсь в реальность, уловив периферийным зрением яркие пятна вдоль дороги. Сворачиваю на обочину и выхожу под мелкий накрапывающий дождь. Небольшая перебежка через две полосы и я молчаливо рассматриваю ряд пластиковых цветов перед собой. Женщина напротив не давит на меня, как это бывает обычно, а терпеливо ждет, когда я приму решение. Не знаю, что она читает на моем лице, но даже когда я протягиваю ей две помятых купюры взамен на небольшую корзинку с белыми лилиями, она не произносит ни звука.