внутри, в организме что-то надламывается, на клочки рвется какая-то связка, группа нервов, и боль делается глуше.

Правда, боль, сидевшая у Берзина в животе — язвенная боль, — не подчинялась этим законам. Вот от нее действительно можно было сдохнуть.

Берзин держался. Держался до последнего своего дня.

День тот был жарким, прозрачным, с нестерпимо синим небом, на котором не было ни одного облачного кудряшка, все смели яростные солнечные лучи, беззаботные люди высыпали на берег Москвы-реки, в Серебряном Бору их собралось столько, что в воде даже не хватало места. Двадцать девятое июля тридцать восьмого года.

Именно в этот день состоялось очередное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Ключевое слово приговора по делу Берзина было жестким, как выстрел из винтовки: «Виновен». Берзина признали виновным в том, что он являлся участником «антисоветского заговора в Наркомате обороны СССР», а также был «членом руководящего центра латышской националистической организации», оба «преступления» заслуживали одного наказания — пули.

Приговор Берзин выслушал молча, со спокойным лицом — ни один мускул не дрогнул, только кожа вокруг заживающих струпьев, оставшихся после работы следователей, посветлела, будто бы мгновенно омертвев, — потом неловко переступил с ноги на ногу… Вместо сносившихся бесформенных опорок ему выдали чьи-то ботинки. Ботинки ужасно жали в подъеме. Если честно, это беспокоило Берзина сейчас больше, чем приговор.

И судьба родных беспокоила. Живы они сейчас или нет, милая черноволосая Аврора и Андрюшка? Аврору все-таки надо было оставить в Испании… хотя нет, в Испании ей оставаться было нельзя, достали бы франкисты, Аврору нужно было перебросить во Францию либо в Бельгию, там франкисты не дотянулись бы до нее, это точно. Виноват он перед Авророй в том, что привез в Москву.

Горло ему сдавило слезное тепло. Берзин, чтобы не видели его заблестевших глаз, опустил голову.

Что же касается его самого, то судьбу его решила не военная коллегия — решили выше, а военная коллегия только поставила на приговор свою печать.

Ночью его подняли. Надзирателей было двое, откормленных, пахнущих водкой, с наганами на ремнях. Только когда Берзин, прихрамывая, вышел из камеры, понял — это не надзиратели. Это совсем другие люди. И из теста другого они слеплены.

На улице сейчас темно, это Берзин знал точно, небо усеяно яркими сверкушками звезд, — в детстве он смотрел на них зачарованно, и у него от восторга перехватывало дыхание: красивая же это штука — летние звезды, на крышах сидят коты, также любуются небом, а на скамейках в парках млеют затихшие молодые люди. Берзин сглотнул горькую слюну, возникшую во рту.

Его вели по коридорам той дорогой, которой еще не водили, к следователям водили по иному маршруту. Понятно было, что именно произойдет очень скоро.

И эту железную винтовую лестницу, каждая ступенька которой отзывается звоном, он видит впервые. Впереди него шел сержант-энкавэдэшник, сзади тоже шел сержант-энкавэдэшник — его взяли в зажим. Впрочем, из внутренней тюрьмы на Лубянке еще никто никогда не убегал — ни один человек.

Бросались в пролеты, разбивали себе головы о стенки и полы, вешались, но убегать не убегали. И Берзин не собирался убегать — ослаб он. Да и поздно убегать — ему сорок восемь лет, надо подводить черту. Раньше тоже бывало, когда он должен был уйти на тот свет, но черту под жизнью он все-таки не подводил. А сейчас нужно подводить.

Он старался идти так, чтобы ноги ступали ровно, не подгибались, чтобы в глаза сержантам-энкавэдэшникам не бросалась его смертельная усталость.

Винтовая лестница опустилась в небольшой бетонный коридор — сырой, пахнущий чем-то кислым, фронтовик Берзин безошибочно угадал — это запах горелого пороха, из коридора прямая дорожка тянулась в глухую каменную комнату с наклонным полом. Под низким потолком комнаты болталась лампочка-стосвечовка, освещала этот каменный мешок так, что на полу было видно каждое мелкое пятнышко. Впрочем, пятен было много — серые, бурые, темные. О происхождении их думать не хотелось.

В полу были прорезаны два пологих, чуть со скосом желоба, которые выводили к дыре, прихлопнутой решеткой. «Для стока крови», — с полным безразличием отметил Берзин. Ему показалось, что сейчас он видит себя со стороны, и у него даже мороз побежал по коже: он изменился настолько, что не узнать. Какой-то седой сгорбленный старик с лохматой, давно не стриженой головой. Он ли это?

Он услышал у себя в горле далекий противный скрип. Возник скрип и исчез.

Стены этого бетонного сундука были оббиты войлочными матами, какие иногда применяют на стрельбищах, кладут на землю, чтобы иному капризному командиру было удобнее и мягче лежать на исходной позиции.

Если само помещение было относительно чистым, в нем, как в городском нужнике, сильно пахло хлоркой, то о войлочных матах этого сказать было нельзя, на линии головы они были сплошь залиты чем-то бурым, что и отскоблить было невозможно — это умелые стрелки из наганов вышибали мозги осужденным, рассыпали по войлоку, Берзин ощутил, как у него дернулась и замерла щека. Впрочем, сейчас эти детали не имели уже никакого значения.

В углу, на одной линии с дверью, к стенке был прикручен старый эмалированный рукомойник с кривым носиком — видать, палачи-чистюли после каждой казни мыли себе руки, шутили, завидовали друг другу — кому Зинка-буфетчица дала, а кому не дала, — и совсем не обращали внимания на человека, которого только что убили.

Все это Берзин понял. И опять его лицо осталось спокойным, в душе ничего не дрогнуло.

— Вперед! — глуховатым голосом скомандовал один из сержантов. Пройдя метра три вперед, Берзин хотел было остановиться и обернуться, но последовал резкий окрик:

— Не оборачиваться! — И следом: — Стой!

Берзин остановился. Ему показалось, что откуда-то сверху, а может быть снизу, в эту бетонную коробку принесся свежий воздух, он поверил в него, втянул этот ветреный, пахнущий не селитряной кислятиной и не хлоркой, а летними цветами воздух в себя — ноздрями, ртом, порами втянул и задохнулся на мгновение, пространство перед глазами прояснело, сделалось светлее.

Позади, за спиной, сухо щелкнули два курка, но Берзин постарался не обращать на этот звук внимания — прошлая жизнь осталась для него далеко отсюда, там, где его уже никогда не будет, сейчас он устремлялся в будущее, а будущее для бывшего начальника Разведуправления должно было наступить через несколько минут. Он ждал его, ждал, как избавления от прошлого… Наконец-то!

Сзади что-то треснуло, по стенам пробежал отсвет багрового огня, похожий на северное сияние, последнее, что уловил Берзин, был удушливый аромат цветов, который он только что ощущал. Берзин полетел вперед, головой в толстую войлочную ткань, и сполз вниз, лицом прямо в решетку,