Речь соответственно шла о сочинении Дмитрия Ростовского «Розыск о раскольнической брынской вере» (М., 1783), проливающем дополнительный свет на генезис раскольничьей темы во втором томе, собраниях проповедей Лазаря Барановича, архиепископа Черниговского и Новгород-Северского (в миру – Лука Баранович; 1616 или 1620 – 1693), «Меч духовный» (Киев, 1666; 1686) и «Трубы словес проповедных на нарочитые дни праздников господских, Богородичных, Ангельских, Пророческих… и проч.» (Киев, 1674), а также трудах Стефана Яворского (1658–1722), посмертно изданных в Москве в 1804–1805 годах («Проповеди блаженныя памяти Стефана Яворского, преосвященного митрополита Рязанского и Муромского, бывшего местоблюстителя престола Патриаршего, высоким учением знаменитого, и ревность по благочестии преставного»; ч. 1–3).

Да хотел бы я иметь, – добавлял в том же письме Гоголь, – Русские летописи, издан<ные> Археографич<ескою> комиссиею, если не ошибаюсь, есть уже три, когда не четыре тома. Да Христианское чтение за 1842 год.

По сравнению с первым томом во втором томе усилилась роль библейских, старозаветных и новозаветных реминисценций и мотивов. С образом потерянного человечеством рая связан центральный для второго тома мотив «инобытийной реальности», которой причастен любой человек, но которая оживает в тех героях Гоголя, кому суждено духовное возрождение. Это и ощущение «незапамятного младенчества, в каком-то родном доме», возникающее в разговоре с Улинькой, и богословские основания хозяйственной деятельности самого Костанжогло (Скудронжогло), заставляющие вспомнить об изначальном призвании человека «хранить и возделывать сад» (Быт. 2: 15)[543].

Среди библейских источников второго тома важное место занимает притча о блудном сыне, определяющая обрисовку образа Хлобуева[544]. По мысли исследовательницы, на пересечении новозаветных мотивов милости и правды, свободы и «устремленного движения» строится описание Улиньки, заставляющее вспомнить о действиях Христа и Святого Духа[545].

Читавшиеся Гоголем в 1840‐е годы травелоги, русские летописи, произведения учительной литературы, книги и журналы, а также книги Ветхого и Нового Заветов, мотивы которых присутствуют во втором томе, можно считать в определенной степени субстратом, подпитывавшим работу над продолжением поэмы. Но с ними же одновременно мы вступаем и в область типологии, где литературное воздействие и усвоение не всегда отличимо от непроизвольных сюжетных и смысловых совпадений.

Тема помещика, чье мудрое управление делает крестьян счастливыми, и которая присутствует в обрисовке Костанжогло (Скудронжогло), на самом деле широко обсуждалась в литературе начиная с 1810‐х годов и легла в основу ряда утопических и нравоописательных текстов (например, «Письма русского офицера» (1815–1816) Ф. Н. Глинки, повести А. А. Бестужева-Марлинского «Испытание» и В. А. Ушакова «Киргиз-кайсак» (1835)[546]).

Исследователи нередко сопоставляли персонажей второго тома с героями нравоописательных романов: Петух сопоставлялся с помещиком Парамоном из романа В. Т. Нарежного «Аристион, или Перевоспитание» (1822)[547], Костанжогло (Скудронжогло) – с помещиком Россияниновым из романа «Иван Выжигин» (1829) Ф. В. Булгарина[548]. «Выжигина» в то время читали все, «Гоголь воспользовался, вероятно, частью сознательно, частью бессознательно этими реминисценциями»[549]. С Миловидиным, еще одним персонажем романа Булгарина, строящим немецкие дома для крестьян, сопоставлялся Кошкарев. Применение человеческих познаний на общее благо, травестированное Гоголем в главе о Кошкареве, было темой и другого романа Булгарина «Правдоподобные небылицы, или Странствования по свету в двадцать девятом веке» (1824), в котором в качестве дисциплин, изучаемых в университете, фигурировали «Добрая Совесть, Бескорыстие, Человеколюбие, Здравый Смысл, Познание самого себя, Смирение, Нравственная польза истории, Применение всех человеческих познаний к общему благу»[550].

Существует также предположение (справедливость которого, впрочем, доказать довольно сложно), что на обрисовку Гоголем земледельческой деятельности Костанжогло (Скудронжогло) и его размышлений о роли земледелия в жизни крестьянина оказали влияние сочинения А. С. Стурдзы, в частности его книга «О влиянии земледельческих занятий на умственное и нравственное состояние народов» (Одесса, 1834). С идеями Стурдзы Гоголь мог познакомиться во время их одесских бесед осенью 1850 года[551], о которых сам Стурдза писал, что они «отразились потом, как в зеркале, в „Выбранных местах из переписки Гоголя с друзьями“»[552]. Наконец, в описании деятельности Костанжогло (Скудронжогло) могли отразиться также и идеи профессора Московского университета по кафедре сельского хозяйства Я. А. Линовского, призывавшего смотреть на сельское хозяйство не как на источник дохода, а как на «святое дело», поскольку помещик в России несет нравственную ответственность за крестьян[553].

Воинствующая галло- и ксенофобия, сказавшаяся во втором томе гоголевской поэмы, также не была чем-то новым в литературе 1810–1840‐х годов. Вспомним в этой связи написанное для членов «Зеленой лампы» утопическое сочинение А. Улыбышева «Сон» (1819–1829), в котором рисовалась Россия, где все чужеземное забыто и торжествует традиция национальная. Национальным пафосом проникнуты также и утопические по своему характеру «Европейские письма» (1819) В. Кюхельбекера, автор которых ратовал за возрождение ценностей, отброшенных или подавленных европейской цивилизацией[554].

Галлофобия была особенно характерной для масонско-помещичьих романов, персонажи которых обнаруживают определенное сходство с героями второго тома (например, реформатор Недосчетов из романа «Семейство Холмских» Д. Н. Бегичева, вознамерившийся «жить на иностранный манер»[555]).

Исследователями отмечается и то влияние, которое на позднего Гоголя оказали его собственные подражатели и, в частности, Р. Зотов своей повестью «Приезд вице-губернатора» (1839). Исполненная «патриотического катарсиса» финальная сцена повести, в которой герой, ставший вице-губернатором, произносит наставительную речь перед именитыми гражданами, вполне возможно, инспирировала концовку последней из уцелевших от сожжения глав второго тома[556]. Определенная параллель усматривается также между рассуждением Гоголя «о подвигах, которые кроме генерал-губернаторов никто совершить не может» и пассажем Н. М. Карамзина «о пятидесяти губернаторах, куда более нужных России, чем министерства и Сенат» в «Записке о древней и новой России» (1811)[557].

Среди других параллелей, образующих широкий контекст второго тома «Мертвых душ», называются: слово «О духе монашества» митрополита Филарета (в миру В. М. Дроздов) и книга Сильвио Пеллико «Мои темницы» (1832). По-видимому, Гоголю была близка мысль митрополита Филарета о том, что подлинное монашество не определяется одним лишь удалением от мира: «Как никого не спасает одно внешнее пребывание в пустыне, так и не погубляет никого внешнее жительство в мире»[558]. Не к этой ли мысли восходит реплика Муразова на высказанное Хлобуевым желание уйти в монастырь: «Ведь и в свете мы должны служить Богу»[559] (хотя, разумеется, случайное совпадение здесь вовсе не исключено). Что касается книги С. Пеллико «Мои темницы» (исповеди о духовном переломе, пережитом автором в заключении за связь с карбонариями), то считается, что Гоголь хотел эстетически воплотить общехристианский путь, ведущий от заблуждения к исцелению, затем исповеди и проповеди не только в «Выбранных местах из переписки с друзьями», но