В дальнейшем это сравнение, уже в положительном смысле, подхватили А. Н. Веселовский, С. К. Шамбинаго и Д. Н. Овсянико-Куликовский.

О том, что деление «Мертвых душ» на три тома было задумано под прямым влиянием Данте, можно догадаться, писал Алексей Веселовский, группируя и обобщая намеки и указания из переписки Гоголя и из воспоминаний его друзей. Второй том «Мертвых душ», как и вторая часть «Божественной комедии», должны были

оставить в читателе убеждение, что для всех, в ком еще не зачерствело сердце, возможно спасение. Очищающим началом должна явиться любовь, в том возвышенном, мистическом смысле, какой она с годами получала для Гоголя, – не только культ женщины, но и стремление всего себя отдать на служение людям-братьям[576].

Намек на третий том поэмы, равно как и на отголосок «славословий» дантовского рая, Веселовский увидел в письме Жуковскому, где Гоголь просил: «Помолись обо мне, чтобы работа моя была истинно добросовестна и чтобы я хоть сколько-нибудь был удостоен пропеть гимн красоте небесной» (письмо от 2 февраля 1852 г., Москва):

Как многотрудное странствие великого тосканца, приводит его к созерцанию божественных сил, образующих Небесную Розу, и вечно женственное начало, das ewig Weibliche, воплощенное в Беатриче, исторгает из его уст песни благоговения и радости, так странствие болеющего о людях обличителя по русской земле, бесчисленные картины пороков и низостей, сменяющихся затем борьбой добра со злом, должны были разрешиться торжеством света, правды и красоты[577].

При этом самому Гоголю, полагал Веселовский, «не суждено было дожить до создания третьей, заключительной части поэмы. Врата Рая остались закрытыми для привычных спутников его героев „М<ертвых> душ“»[578].

И далее Веселовский предлагал уже целую программу того, что должно было случиться в третьем томе. Энергия Чичикова, избытку которой удивлялся Муразов, должна была направиться на служение ближнему:

Смиренный отъезд Чичикова слишком ясно замыкает второй период его жизни. Затем он может снова явиться, лишь вполне преобразившись. Энергия, избытку которой в нем удивлялся Муразов, должна направиться на служение ближнему; только в таком случае будет понятно, что «недаром такой человек избран героем»[579].

Сходным образом выскажется в 1911 году и С. К. Шамбинаго, почти повторив некоторые мысли Веселовского:

Цели гоголевской поэмы навеяны перспективами «Божественной комедии». Данте стремился привести людей к состоянию идеальному, научить их достигнуть счастья в этой жизни и блаженства в жизни будущей. Для него возрожденная родина должна была со временем превратиться во всемирную империю, чтобы в ней совершилось это предназначение человечества. Он во имя своих религиозно-политических идеалов призывал на суд все человечество[580].

Эту же программу, считал Шамбинаго, стремился осуществить и Гоголь, однако его замысел «сокрушался даже на второй части»:

И невозможной стала ему казаться третья, Рай, где мертвые души окончательно просветились бы светом высшей правды, все животворящей. Невозможным почувствовался ему переход России из «заплесневелого угла Европы» в идеальное государство[581].

Российской «Божественной комедией» назвал «Мертвые души» Д. Н. Овсянико-Куликовский:

Весь замысел, в сущности, основывался на эгоцентрической антитезе: «я (Н. В. Гоголь) и Русь», и рассказ о похождениях Павла Ивановича Чичикова превращался в поэтическое созерцание Руси <…>, в скорбное повествование о всероссийской «тьме и пугающем отсутствии света», наконец, в морально-религиозную поэму – о русском «аде» (часть I), «чистилище» (часть II) и рае (часть III). Такова была концепция, внушенная «Божественной комедией» Данта, которую Гоголь не переставал перечитывать, живя в Италии, где он и работал над «Мертвыми душами»[582].

Гипотеза о том, что свой план «поэмы» Гоголь строил «по Данте», была опровергнута почти одновременно В. В. Зеньковским и В. В. Гиппиусом. В ранних работах о Гоголе 1920‐х годов (они легли впоследствии в основу труда «Н. В. Гоголь», Париж, 1961) В. В. Зеньковский писал:

Нет оснований думать, что свой план «поэмы» Гоголь строил по Данте, но у него действительно в первом томе не просто «сплошная пошлость», но нет вообще ни одного светлого явления, на которое можно было бы опереться. Внешний реализм Гоголя не был в сущности настоящим реализмом – он был односторонним, не заключая в себе нигде ни одной точки опоры для просветления[583].

В. В. Гиппиус, опровергая гипотезу, оставлял, тем не менее, возможность «чистилища», но только не за второй, а за третьей, так и не начатой частью гоголевской поэмы:

Эта параллель, впоследствии ставшая популярной, никак не может быть полностью принята. К первоначальному гоголевскому замыслу она вообще не может относиться. Моралистические идеи «очищения» овладели сознанием Гоголя позже. Но и во второй – известной нам в отрывках части поэмы нет еще ничего подобного «чистилищу» для гоголевских героев: замысел «чистилища» мог связываться только с задуманной, но ненаписанной третьей частью[584].

К аналогии между «Мертвыми душами» и «Божественной комедией» вновь возвращается И. А. Ильин в лекции о Гоголе, прочитанной им в 1944 году на немецком языке в Цюрихе[585]. Но особенно широкое распространение теория следования Гоголем модели «Божественной комедии» получает в критике с конца 1950‐х годов, бытуя также и в наши дни. Поддержана она была в работах Н. Л. Степанова, Д. Е. Тамарченко, В. Б. Шкловского, А. А. Илюшина, П. Г. Паламарчука, Е. А. Смирновой, Р.‐Д. Клуге, Г. Хьетсо, М. М. Дунаева, Н. Перлиной, М. Н. Виролайнен, А. Х. Гольденберга, О. Мальцевой, Н. В. Лесогора, С. Г. Бочарова, Л. Г. Александрова, А. С. Янушкевича, С. Евдокимовой, В. Страды, А. А. Кораблева и др.[586]

Среди тех, кто в более поздние времена отринул версию о жанровом и композиционном следовании Гоголя Данте, можно назвать А. А. Елистратову, резонно указавшую на то, что мы в настоящее время «не располагаем документальными данными о том, в какой мере сам Гоголь мог сознательно (так, как это делал Бальзак) обращаться в своем воображении к плану, идеям и образам „Божественной комедии“, работая над „Мертвыми душами“»[587], – а также Д. П. Николаева, И. А. Есаулова и С. А. Фомичева[588], поставивших под сомнение версию о существовании российской «Божественной комедии».

И все же, возвращаясь к тому соположению «Мертвых душ» с «Божественной комедией», которое, надо признать, все еще доминирует в нашей (и не только нашей) литературной критике, отметим свойственные ему две тенденции. С одной стороны, существующее a priori представление о дантовском субстрате «Мертвых душ» побуждает критиков искать