<…> Завязалась пяточка – сначала образуется род молочка, когда снизу шелуха начинает затвердевать <…> Просо не колосится, а кистится…»[504]) повторяется в описании хозяйства Тентетникова:

У мужиков уже давно колосилась рожь, высыпался овес и кустилось просо, а у него едва начинал только идти хлеб в трубку. Пятка колоса еще не завязывалась.

Запись, посвященная птице мартыну («Мартын – водяная птица, питающаяся рыбою, которую ловит не с налету, как рыболов, а у берегов, величиною с утку; цвет белый с черной головой, красным носом и ногами»[505]) также почти дословно воспроизведена в описании пейзажа, которым любуется Тентетников:

…он глядел вместо того на какой-нибудь в стороне извив реки, по берегам которой ходил красноносый красноногий Мартын, разумеется птица, а не человек, он глядел, как этот Мартын, поймав рыбу, держал ее впоперег (так. – Е. Д.) в носу, как бы раздумывая глотать или не глотать…[506]

Разделы записной книжки 1841–1844 годов, в которые Гоголь вносил «выражения» псовой охоты, названия пород охотничьих собак, имена и клички гончих, названия следов диких животных, могли быть использованы в утраченной редакции второго тома при описании Вишнепокромова в его амплуа псового охотника[507]. На эту возможность указывает, в частности, в заключительной главе его реплика на слова Муразова о дожде: «Очень очень бы нужно… даже и для охоты хорошо»[508].

Для несохранившейся позднейшей редакции первой главы могло быть предназначено и название кабака «Агашка», которое мы находим в разделе записной книжки «Кабаки» (в дошедшей до нас редакции кабак зовется «Акулькой»; ср.: «Дядя лысый Пимен держал в конце деревни знаменитый кабак, которому имя было Акулька»).

Материалы разделов записной книжки, озаглавленные «Рыбные ловли» и «Блюда», в которых описывается, в частности, приготовление кулебяки[509], были использованы Гоголем в третьей главе в описании рыбной ловли в имении Петуха и в вечерней сцене обсуждения блюд, которыми Петух собирался угостить Чичикова.

В сцене застольной беседы о событиях 1812 года у Бетрищева – ее помнили слышавшие чтение глав второго тома Гоголем современники (см. с. 138 наст. изд.) – могла быть использована заметка раздела «Из настоль<ной> книги» записной книжки 1846–1851 годов, повествовавшая о храбрости русского офицера, которой дивился сам Наполеон:

Он вспоминал, как гренадер Коренной, когда уже стихнули со всех сторон французы и офицеры были переранены, закричавши: «Ребята, не сдаваться!», отстреливался и потом отбивался штыком, когда прижали их теснее и когда всех их перебили, один остался и не сдавался и в ответ на предложенье, схвативши ружье за дуло, отбивался прикладом и ляд<ункой>, так что [изумляясь] не хотели погубить, ранили только легкой раной. Взявши в плен, Наполеон приказал выпустить[510].

Пейзажные зарисовки («И одни<м> цветом белым рисует зима», «И вдруг яр среди ровной дороги»[511]), внесенные в ту же книгу, с некоторым допущением также могут рассматриваться как подготовительный материал для несохранившихся глав, особенно богатых, как свидетельствовал Л. И. Арнольди, на «лирические страницы»[512].

О том, что данные описания предполагались именно для текста поэмы, свидетельствует и упоминание имени Чичикова в одной из записей: «С обоих боков сходили к долине круглобокие горы, насупротив одна против <другой>, а за ними третья, насупротив Чичикова, облаченная туманом»[513].

Перекликается с содержанием второго тома и запись в записной книжке 1846–1851 годов, начинающаяся словами «Рассмотрение хода просвещения России» и содержащая размышления о необходимости для России развиваться из собственных начал, чему, впрочем, препятствует «хаотическое смешение» «в образе жизни, а пуще всего в голове русского человека»[514]. С этим коррелируют рассуждения о просвещении Костанжогло (Скудронжогло), а также описание дома Хлобуева, представляющего «как бы смешенье нищеты с блестящими безделушками позднейшей роскоши»[515].

Фраза из той же записи («Множество комиссий, комите<тов> увеличило сложность, упавшую тяжелым бременем»[516]) предвещает обрисовку в третьей главе деятельности Кошкарева.

С содержанием второго тома непосредственно связана и появившаяся в записной книжке 1846–1850 годов среди других имен фамилия Тентетников. Наконец, в числе сюжетных и мотивных источников устного происхождения следует упомянуть анекдоты и «характерные выражения», переданные Гоголю М. С. Щепкиным. Так, к рассказу Щепкина восходит присказка «полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит», вложенная в главе II в уста исправника, а также рассказ о городничем, «которому нашлось место в тесной толпе». Именно его гоголевский Петух сравнивает «с лакомым куском, попадающим в полный желудок»[517].

Из литературных (печатных) текстов в качестве источников сюжета второго тома «Мертвых душ» с уверенностью можно назвать лишь немногие. В первую очередь, это статья С. П. Шевырева «Об отношении семейного воспитания к государственному», опубликованная в периодике, а затем, в том же 1842 году, и отдельным изданием[518]. В статье Шевырев рассуждал о гармонии, которая должна существовать между семейным воспитанием и общественным, а также о важности момента, когда отрок из семьи попадает в школу и встречается с воспитателем:

Важнейшая трудность для воспитателей состоит в свободе, приносимой детьми из семей; часто, не зная как справиться с нею, они считают за лучшее вовсе уничтожить ее; но воспитатели должны бы помнить, что эта свобода – прекрасное человеческое вещество, и что их дело – превратить ее в силу нравственной воли[519].

Прочитав статью, Гоголь признался Шевыреву, насколько близки оказались ему его взгляды и насколько они «сошлись», «никогда не говоря и не рассуждая друг с другом» (письмо от 18 февраля (2 марта) 1843 г., Рим). Под близостью взглядов Гоголь имел в виду шевыревские размышления о воспитании истинном и воспитании ложном, которым в его поэме отвечал контраст педагогических систем двух наставников юного Тентетникова: «необыкновенного наставника» Александра Петровича и учителя-схоласта Федора Ивановича[520].

Отдельные почти текстуальные совпадения между статьей Шевырева и первой главой поэмы (рассуждения о важности умелого перевода семейной свободы в русло общественного долга, о черствой строгости, способной умертвить в отроке благородные чувства, и т. д.), позволяют предположить, что Гоголь нашел у Шевырева как раз тот материал, который позволил ему осуществить задуманное еще в 1841 году и зафиксированное в записной книжке 1841–1844 годов намерение «развить статью о воспитании во 2‐й части»[521] (см. с. 22 наст. изд.). Проблема воспитания определяла при этом не только судьбу персонажа и поэтический строй произведения, но и душевный строй автора: «Свободно воспитывался и сам художник, чтобы быть в состоянии завершить свой труд»[522].

Другие книжные источники второго тома «Мертвых душ» определяются кругом