Египте, был назван Александрийским завоевателем и призван исполнить пророчество о всемирном господстве ислама. По сообщению венецианского посла, в 924/1518 году Селим читал «Жизнь Александра Македонского» и надеялся пойти по его стопам[506]. Кто мог знать, чем все это закончится?

Рассказы Йуханны ал-Асада о христиано-мусульманских войнах, как и о войнах между мусульманами, не проникнуты воинственным духом джихада, но есть тоскливая нота в его упоминании о «могуществе и великолепии» империи альмохадского халифа XII века Абу Йусуфа Йакуба ал-Мансура, земли которой простирались от ал-Андалуса через Северную Африку, а затем были отняты христианами при его сыне ан-Насире. Но он ничего не говорил о том, кто прав, кто виноват. И, как мы видели, его рассказ о недавних битвах между христианами и мусульманами в Магрибе также был довольно беспристрастным. Он описывает их просто как военно-политические события; давать религиозные комментарии было бы неблагоразумно, если он хотел угодить аудиториям, для которых писал. Однако в этих событиях сам он участвовал как убежденный приверженец одной из сторон и знал, что мусульманский закон священной войны решительно одобряет защиту от агрессии. Они с отцом, несомненно, надеялись, что мусульмане однажды вернут себе Гранаду. Эта мечта приглушенно звучит, когда он хвалит «доблесть» одного гранадского военачальника в войне против Испании и когда осуждает «греховность» султана династии Маринидов, Абу Саида Усмана, который, узнав о захвате Сеуты португальцами в 818/1415 году, отказался прервать свое пиршество с танцами и музыкой, чтобы выступить на помощь городу[507].

Однако самый характерный тон Йуханны ал-Асада в отношении разрушительных религиозных конфликтов на протяжении веков — это печаль. В его речах о сокрушенных войной зданиях, крепостных стенах и жилищах, о погибшем населении всегда слышна нота сожаления — в рассказе об арабском завоевании христианского Карфагена, о восстаниях берберов-хариджитов во имя ислама против халифов, о борьбе между клонящимися к упадку Альмохадами и восходящими к власти Маринидами, о захвате португальцами прибрежных городов Марокко. Развалины и опустевшие города, какими он запомнил их по своим путешествиям, пробуждают чувство утраты, тоску по прошлому, воспоминания о слезах[508].

Тот единственный отрывок, в котором Йуханна ал-Асад подробно рассказывает об уничтожении икон, он помещает в определенный контекст. Все завоеватели уничтожают культуру. О древней письменности берберов, оставивших надписи, стертые впоследствии римлянами, захватившими Берберию, он сообщает:

Римляне, их враги, стали тогда их хозяевами. Они уничтожили документы и надписи о памятных событиях, нанесенные на здания, и заменили их своими собственными, чтобы не осталось никакой памяти, кроме памяти о них. Готы поступали так же с римскими постройками, а арабы — с персидскими. Вот и турки делают то же самое с памятниками христиан, повреждая прекрасные изображения, нарисованные в их церквях. И в наше время мы видим папу, который тратит тысячи дукатов на строительство великолепного здания, а затем умирает, оставив его незаконченным. После чего следующий папа достраивает его с минимальными затратами, причем уничтожает гербы и все другие следы своего предшественника, хотя тот построил почти все здание[509].

Итак, когда в 932/1526 году Йуханна ал-Асад, некогда известный как ал-Хасан ибн Мухаммад ал-Ваззан, пишет в Риме свой труд, его волнует не очищение, приносимое триумфами над врагом, а причиненные войной бедствия.

***

«Космография и география Африки», а также книга «О мужах, считавшихся знаменитыми среди арабов» дают нам некоторое представление о мусульманском прошлом и настоящем Йуханны ал-Асада, но мало сообщают о нем как о христианине. Он называет приверженцев раннехристианского арианского течения в Африке теми, кто «не придерживался обрядов или порядков римской церкви», но никак не объясняет их доктрину. Это интересное умолчание: вера ариан в то, что Христос был высшим из сотворенных богом смертных, но не обладал божественной сущностью, ближе к мусульманскому взгляду на Иисуса, чем к Никейскому символу веры. Первым в своих «Знаменитых мужах» он представляет христианина-несторианина IX века Йуханну ибн Масавайха, врача и уважаемого переводчика с греческого языка при дворе халифа ал-Мамуна в Багдаде, но не комментирует несторианское учение о двойственной богочеловеческой природе Иисуса. Скорее, он подчеркивает терпимость ал-Мамуна: когда халифа спросили, почему он доверил перевод Аристотеля христианину, тот ответил: «Если я доверяю ему распоряжаться моим телом, где обитает мой дух и душа, то почему бы мне не доверить ему слова других людей, не относящиеся ни к его вере, ни к нашей?» Аналогичным образом, Йуханна ал-Асад отмечает, что в Александрии много христиан-яковитов, но ничего не говорит об их вере, разделяемой ими на протяжении веков с их сирийскими братьями, в то, что Христос имел единую божественную природу. Монастыри яковитов в египетских городах он хвалит только за гостеприимство ко всем чужеземцам и за милостыню для христианских бедняков[510].

Лишь однажды Йуханна ал-Асад упоминает название определенной христианской молитвы — в рассказе про яд, который продается в королевстве Нубия и до того силен, что может убить человека «за то время, которое потребно, чтобы произнести Pater Noster». (Рамузио заменил это в своей печатной версии текста на «внезапно».) Тайную вечерю Христа он упоминает только в связи с захватом мусульманами золотого стола, украшенного драгоценными камнями, за которым, как считалось, она проходила. Стол хранился как реликвия в соборе в Толедо, пока армии, пришедшие из Северной Африки, не завоевали вестготское королевство в Испании. Он отмечает мало христианских обычаев, да и то лишь те, от которых, по его мнению, пошли некоторые народные обычаи, все еще сохранившиеся в Фесе, например когда дети в масках поют и выпрашивают еду в первый день юлианского года, что связано с рождением Иисуса, или когда жгут костры в день святого Иоанна Крестителя[511].

По какой-то загадочной причине Йуханна ал-Асад, кажется, относит святого Августина к арианам: «Берберийские христиане придерживались не обрядов или порядков римских христиан, а правил и веры ариан. Среди них был святой Августин». Мог ли Йуханна ал-Асад, крестник бывшего генерала ордена августинцев, не знать о духовном странствии Августина — о годах следования манихейскому дуализму, об обращении в римское христианство, о его трактатах и епископских акциях против манихеев, пелагиан и донатистов? Августин выступал против арианской ереси в своих «Исповедях», а за несколько лет до смерти в 430 году защищал догмат Святой Троицы от арианских верований готских наемников и вандалов, завоевывавших тогда римские провинции Африки: «Сын [есть] рожденный от природы Отца». Покровитель Йуханны ал-Асада Альберто Пио знал эту полемику и использовал ее в споре с Эразмом о Святой Троице; князь Карпи никогда не допустил бы, чтобы у его служителя возникло впечатление, будто