друг с другом халифами суннитского ислама[524]. Притязания на власть в ал-Андалусе султанов династии Насридов испарились с христианским завоеванием Гранады. Символическая власть Аббасидского халифата в мамлюкском Египте закончилась с османским завоеванием Египта. Ал-Ваззан, наверно, видел, как последний халиф Аббасидов был вынужден покинуть Каир и отправиться в Стамбул в начале лета 923/1517 года[525].

Несколько лет спустя, в своей «Географии», Йуханна ал-Асад попросту написал с тоской, что халифы «потеряли силу»[526]. К 1526 году он уже рисовал универсальный идеал ислама и изображал идеализированную картину уважительных дебатов между суннитскими школами права в Каире. Одновременно он мог видеть и то, как Мартин Лютер переворачивает вверх ногами Германию и Римскую церковь. В 1519 году в замке Святого Ангела этот «беспорядок» в церкви еще не был для него очевиден. Вместо этого он как законовед мог оценивать принцип согласованного свода религиозных законов и централизованной религиозной организации.

Был ли он искренним, когда сказал Грасси, что верит в догматы христианской веры? Все сочинения Йуханны ал-Асада наводят на мысль, что он, должно быть, лукавил, говоря, что принимает учение о Троице и о Воплощении. Но Грасси, возможно, предложил что-то еще, чтобы разжечь аппетит своего обращаемого: церковные церемонии, в которых он, Грасси, был экспертом. В «Географии Африки» Йуханна ал-Асад в мельчайших подробностях вспоминает церемонии из своего прошлого: те, которыми отмечался конец заучивания Корана школьником; те, что были связаны с обрезанием, браком и смертью; те, на которых он присутствовал при разных дворах как дипломат. Мириады свечей в большой мечети ал-Каравийин ярко горели в его памяти: только в центральной части мечети было сто пятьдесят бронзовых канделябров, и в каждом достаточно масла для пятисот светильников[527]. Может быть, и католическая церемония подарила Йуханне ал-Асаду пугающие его, но захватывающие впечатления?

Приведем для сравнения рассказ географа ал-Мукаддаси, утверждавшего, что в своих путешествиях он сделал все возможное, чтобы ознакомиться с идеями, обычаями, языками, историей и «характерами» народов, «чтобы классифицировать их». Когда он добрался до Суз в западном Иране, к северу от Персидского залива, он приобрел местную одежду и пошел в мечеть:

Я отправился на собрание суфиев. Когда я подошел к ним, они не усомнились, что я суфий, и приняли меня радушно и приветливо, усадили среди них и начали расспрашивать. Затем они послали человека, который принес немного еды, но я воздержался от еды, поскольку до этого времени я не был связан с этой сектой. Тут они начали удивляться моей воздержанности и тому, что я уклоняюсь от их обрядов. Тогда я подумал, что надо было иметь дело с этим вероучением и, таким образом, узнать их ритуалы и постигнуть их истины. Но я сказал себе: «Вот твой шанс, ведь это место, в котором тебя не знают». После этого я открылся им и сбросил маску застенчивости со своего лица. Потом иногда я разговаривал с ними, иногда восклицал вместе с ними, а потом снова читал им стихи. И я ходил с ними в кельи и посещал их собрания, пока, клянусь Богом, они не начали доверять мне, как и жители города, до такой степени, какой я никогда не предполагал. Я стал там знаменитым, посетители искали меня; мне принесли одежду и суму, и я взял их и заплатил за них полностью на месте, потому что я был богат; в поясе у меня было много денег. Я каждый день посещал собрание — и какое собрание! — и они стали думать, что я становлюсь аскетом. Поэтому люди начали прикасаться к моей одежде [для благословения] и высказывать мнение обо мне, говоря: «Мы никогда, никогда не видели факира [суфийского нищего] более достойного, чем этот человек». В результате, когда я постиг их тайны и узнал от них все, что хотел, я сбежал от них в тишине ночи. К утру я преодолел большое расстояние между нами[528].

Поступок ал-Мукаддаси оставался в рамках ислама и не выходил за грань вероотступничества. Но он, безусловно, противоречил его намерению «всегда честно вести себя с мусульманами, чтобы угодить Богу»[529]. Особенно нельзя его интерпретировать как простую такийу, поскольку, чтобы удовлетворить любопытство и расширить свой опыт, ал-Мукаддаси полностью погрузился в суфийские обряды и ощущения[530].

Подобное же настроение, по-видимому, стоит за более радикальным переходом нашего новообращенного христианина[531]. Превратившись из ал-Хасана ибн Мухаммада ал-Ваззана в Йуханну ал-Асада, он мог какое-то время играть в христианина, как когда-то мечтал сыграть в сомнительную зайраджу дома, в Фесе и Тунисе. Он мог на время войти в увлекательный космополитический мир учености и взглянуть на высокие сферы европейской власти и богатства. Ему, безусловно, нравился подобный опыт в Африке, и он охотно подавал себя в своей «Географии» как завсегдатая при дворе султана Феса, как желанного гостя в окружении саадитского шерифа на юге Марокко, как дипломата, принятого при дворе и пользующегося благосклонностью султанов Тлемсена и Туниса, и как посетителя дворца императора Сонгаи в Гао и мамлюкских дворцов в Каире.

А теперь вспомним о связях Йуханны ал-Асада в Италии. Это хозяева, которым, как мы знаем точно, он служил: Лев X, кардинал Эгидио да Витербо, принц Альберто Пио де Карпи. Крупные фигуры, которым он, возможно, служил: библиотекарь Ватикана Джироламо Алеандро, папский канцлер Джулио де Медичи — кардинал, который затем стал папой. Итальянские гуманисты, беседовавшие с Йуханной ал-Асадом, пусть даже недолго, и с чьими интересами и деятельностью он, наверно, был знаком: Анджело Колоччи, Паоло Джовио, Пьеро Валериано. Ученые чужестранцы и отчасти чужаки в Италии, с которыми у него были самые простые и дружеские отношения: христианин-маронит Элиас бар Абрахам и евреи Элия Левита и Якоб Мантино. В этих привилегированных кругах он слышал много разных языков — латынь, арабский, сирийский, иврит, идиш, итальянский и испанский, а перевод слов, фраз, идей и сюжетов был темой, постоянно занимавшей общество.

Безусловно, евреи и крещеный мусульманин были включены в такую сеть на условиях, установленных их христианскими покровителями и хозяевами: еврейская и исламская ученость всегда должны были служить христианским целям. Йуханна ал-Асад постоянно сталкивался со свидетельствами этого: с призывами к крестовым походам против ислама и с его осуждением; с мечтами о христианском золотом веке. Тем не менее его любопытные глаза и уши видели и слышали в Риме и во время путешествий по Италии многое другое. Факих, который еще не успел заявить о себе в Северной Африке как об авторитетном человеке, стал в Италии востребованным ученым и, наконец, писателем