– Ой, а мы сегодня доллары не принимаем. Идите, меняйте в ГУМ.

Мы в ГУМ, бегом, возбужденные, взволнованные. Я в летчицкой шапке, Серёня – с открытой сумкой пустой. Влетаем: прямо у входа банк и очередь минут на пятнадцать. Мне бросилось в глаза объявление: «Граждане! Не меняйтесь ничем с незнакомцами в очереди!» Что-то в этом духе. И сразу к нам подошла очень милая пара – девушка с молодым человеком, обаятельные, не то что постные лица в окошечке банка.

– Валюту продаете? – спрашивают.

Мы потоптались немного, привстали на цыпочки, переглянулись и говорим:

– Продаем.

– Сколько у вас? – а глаза веселые-веселые.

– Сто долларов, – ответила я гордо.

Главное – у мужчины лицо, на редкость располагающее к доверию. Мне даже захотелось у него спросить, не читал ли он в юности рассказ «Шар-пилот», опубликованный в журнале «Пионер», каким-то ветром занесенный в Голландию…

Тут он возьми и предложи:

– Давайте я вам обменяю – по курсу? Чтобы время не терять.

– По какому? – неожиданно и строго спросил Сережа.

– У нас все как в банке, – успокоил его парень.

Невооруженным глазом заметно – людей-то я вижу насквозь, – что человек он порядочный, надежный. Не подведет.

Ладно, достали нашего Франклина, простились с ним навсегда, парень еще посмотрел на свет, не фальшивые ли, а мы посмеялись с Сергеем – ишь, ты, какой обстоятельный.

Поменялись.

– Все? – спрашиваем.

Он отвечает:

– Все.

Мы обратно в «Соню», бежим, торопимся.

– Где наш магнитофончик?

Нам давай демонстрировать звучание. Мы еще поспорили с Сережкой: я просила поставить мою кассету с Ивом Монтаном.

А Серега:

– Ой, нет, не хочу, чтоб на моем магнитофоне первым зазвучал какой-то Ив Монтан. Поставьте мою Guns N’ Roses.

И нам завели песню «You could be mine…».

Все подтанцовывают, такое пошло веселье. Я тоже, приплясывая, подмахиваю технический паспорт, свой адрес им оставляю, номер телефона – видно, продавцы после расставания следят за судьбой своих товаров, чтоб они попали в хорошие руки.

Серёня опять открывает сумку… Я протягиваю кассирше деньги… А она глядит – так внимательно, и улыбка сходит с ее лица.

– Что-то мне не нравятся эти купюры, – говорит.

Земля качнулась под нашими ногами, все вокруг завертелось, закружилось, лица, люстры, магнитофоны, брусничные пиджаки.

– Деньги-то фальшивые, – заговорили все разом. – Вас обманули. Бегите обратно. Хотя он, наверное, ушел…

Мы в ГУМ – а ОН там! Но уж не весело встречает нас, не с распростертыми объятиями, а скорее величаво.

Ну, я подхожу и спрашиваю:

– Как вас зовут?

Он отвечает:

– Вадим.

– Очень приятно, – говорю я.

И стала рассказывать, как мы хотели вырастить красное дерево, смастерить из него стол. Про черный шар-пилот, который мне подарил настоящий полярник Тит Акимыч, дрейфующий на льдине. А мы этот шар надули водородом на метеостанции Тушинского аэродрома. Ой, он разбух на все водородохранилище. И как рванул вверх! Я еле успела зажать в кулаке веревку! У пассажиров был шок, когда я везла его домой в метро. Мы привязали черный шар на балконе, и в нем всю ночь отражались фонари. Потом я написала про это рассказ. Его напечатали в Голландии, в туманной Голландии, стране красных тюльпанов…

– Не понимаю, к чему вы клоните, – пожал плечами Вадим. – Я вас впервые вижу.

– Что?! – воскликнула я изумленно. – Пяти минут не прошло, как мы с вами улыбались друг другу. Вы подошли к нам вот с этой девушкой, помните?

– Я не знаком с этой девушкой. – Вадик печально вздохнул. – Да посудите сами, если б я вас «кинул», то я бы убежал, а я остался. Где логика? Хотите – зовите милиционера.

Да, он был гений, парадоксов друг. Одно лишь слово «остался» могло послужить доказательством, но очень уж тонким, стилистическим… Вадим был чист не только перед милицией, но и перед самим Господом Богом. Когда мы расставались, у меня возникло странное желание – извиниться за причиненное ему беспокойство. …Прости, брат мой, что я ввел тебя в искушение…

Однажды мне приснилась нескончаемая вереница моих героев, едущих вверх на встречном эскалаторе. Лица наплывают и растворяются, словно облака на ветру. Это был сон, исполненный глубокой печали и непереносимого ликования.

Есть такой анекдот.

Шотландский священник обнаруживает в канаве одного из своих прихожан.

– Где вы были ночью, Эндрю? – строго спрашивает он.

– Я не знаю точно, – еле ворочая языком, отвечает Эндрю, – на похоронах или на свадьбе… Но что бы это ни было, это было грандиозно!

Вот и я, как падший Эндрю, считаю высшим литературным жанром Песнь и Хвалу. Где-то я прочитала: хвала – мощный двигатель поэзии, она выражает сокровенную потребность души, она – голос радости и жизни, долг всего творения. Великая поэзия прошлого от ведических гимнов до Песни Солнцу святого Франциска – хвала. Причем поющий хвалу никогда не одинок. Даже звезды небесные, читаем в Писании, составляют ему компанию.

Звезды пели со мной хвалу сочинителю волшебных историй, художнику и режиссеру кукольного театра Резо Габриадзе.

Резо был уже знаком с Лёней Тишковым, а со мной – пока нет. И я через Лёню передала ему варежки, на которых вышила красным бисером и золотыми нитями: «Здравствуй, Резо!» с тайным умыслом – познакомиться с ним и подружиться.

Резо получил варежки, очень обрадовался и говорит:

– А МНЕ что подарить Марине? Что она любит?

Лёня отвечает:

– Она любит ВCЕ.

Резо крепко задумался. В ответ на это надо было дарить либо все, либо ничего. В тот раз он не подарил ничего. Зато через несколько месяцев передал мне бумажный кулек с песком из пустыни Гоби.

Стали вручать Резо Габриадзе Государственную премию и для этой цели пригласили в Кремль. А он нас с Лёней пригласил на церемонию. Как все равно свидетелей на свадьбу.

– Только, – говорит, – не опаздывайте! Это очень серьезно. Рихтер опоздал на три минуты – ему не дали.

Я мчу, опаздываю, январь, снежные заносы. Подлетаю к Красной площади – милиционеры загораживают дорогу.

– Но меня там ждут, – объясняю, – понимаете, Резо Габриадзе не дадут без меня Государственную премию.

Милиционеры помялись, почесали затылки, и один отвечает:

– Что ж, идите.

Я смотрю – Лёни нет. Никого вообще нет. Пустая заснеженная площадь.

Красная площадь – белая. Непроглядный снегопад. И только от Исторического музея к Спасской башне пролегают мои одинокие следы.