– …И мне открыли короткую визу до Босфора, то есть в пределах Болгарии, куда я и так ездил, там у меня родные, и в Румынию. Боцман мне говорит: «Слушай, Жора, бросай это дело, какой тебе сармак – сунут тебя на утреш (маленький танкер), будешь рейсы делать Одесса – Констанца, четыре часа – непрерывные авралы и швартовы. В один рейс – один носок купишь, в другой рейс – другой носок».

Жора ходил на сухогрузе «Тула», возил помидоры с картошкой из Болгарии. На «Туле» был трюмным, отвечал за состояние трюмов. Тут он опять ощутил интеллектуальный голод.

Тогда матрос первого класса Гачев (так и вижу эту картину) вразвалочку сошел на берег, как будто ждут его пятьсот Америк… Вернулся в ИМЛИ. И поскольку ему так и не удалось пуститься путешествовать за границу телом, он изобрел способ интеллектуальных путешествий – умом и воображением, при этом обнаруживая глубинный принцип каждого мира, шкалу ценностей, которая проявляется и в быту, и в природе, и философии, и литературе. Он взялся исследовать «Космоса» притягательных для него стран. Исполинский труд, на который ушло тридцать лет его жизни, Гачев назвал «национальные образы мира».

– Выходит и дешево, и сердито, – радовался Георгий Дмитриевич. – Сижу себе в деревеньке своей Новоселки, обложусь книгами об Америке и на несколько лет улетаю промышлять Новый Свет: его природу, историю, поэзию и технику – рисую свой «Американский образ мира, или Америка глазами человека, который ее НЕ видел. Старосветские гадания о Новом Свете». Говорят: «Правдоподобно угадал!» Всего получилось шестнадцать томов – большая фреска: Английский образ мира, Итальянский, Эллинский, Индийский, Французский, Германский, Еврейский, Китайский… Космос Ислама, Миросозерцание кочевника, земледельца и горца… Из наших бывших республик я описывал Космо-Психо-Логосы Грузии, Эстонии, Казахстана, Азербайджана… Этим я удовлетворял свою жажду путешествовать. Так участковый инспектор знает все на своем участке, но сцепление событий, целостная картина от него ускользает. Зато опытный сыщик, мысленно облазивший разные ситуации и разные миры, буквально по считанным деталям моделирует комбинацию, из которой выглядывает сущность.

Философ и писатель Георгий Дмитриевич Гачев.

– Все есть путешествие: рождение, взросление, творчество, любовь, жизнь, смерть… – говорил мне Георгий Дмитриевич, когда я спустя пятнадцать лет после нашей первой встречи в Малеевке отважилась вступить с ним в разговор и записать его для моей передачи. – Можно путешествовать по разным наукам, переменить ментальную среду обитания. Вдруг я, гуманитарий, преисполнился неодолимым влечением к естествознанию и тут же перебрался в Институт естествознания и техники, обосновался в секторе истории механики, физики и засел за трактат: «Эллин, итальянец, француз и германец – о воде», посвященный тому, как одна и та же реальность – ВОДА – видится глазами Архимеда, Стейвина, Галилея и Паскаля. Я вольный мыслитель, чем хочу, тем и занимаюсь, – говорил Георгий Дмитриевич, расцветая под моим восторженным взглядом. – У меня такой стиль: куда ни вхожу, подобно простодушному вольтеровскому Кандиду, наивному человеку, всему удивляюсь. Таковы мои трактаты «Гуманитарный комментарий к физике и химии», «Евангелие от растений», «Дневник удивлений математике». Свежесть первых удивлений – это большая ценность. Когда материал тебе становится привычным, ты перестаешь замечать узловые вещи. Я, в общем, молчалив и мало общаюсь. Мои писания – это мои разговоры с возможным собеседником.

– А как же, – спрашиваю, – задушевные ваши собеседники Иммануил Кант и Рене Декарт? Кто-то сказал, что Цицерон ему куда более близкий друг, чем сосед по лестничной клетке Вася…

– «Зимой с Декартом» я сочинял зимой 1972/73-го, когда купил избу в Новоселках. И там, среди лесов и снегов, сладко совершалось французское путешествие. Лыжи взял с собой, тома Декарта. Из русской зимы взирал я на французский космос, впитывал его поэзию: Корнеля, Расина, музыку Равеля, вихри Декарта видел в мазках Ван Гога… Печку топил, как и Декарт в Голландии. У печки ему пришло вот это озарение – «Cogito ergo sum», «Я мыслю, следовательно, существую».

Как-то зашел ко мне сосед Устин Андреич Мазай, бывший председатель колхоза: «Что это у тебя за книги тут навалены?» Я отвечаю: «Был такой Декарт, французский философ, хочу понять, о чем он мыслил». – «О чем? – говорит. – А я тебе скажу, о чем он мыслил». – «Да ну!» – говорю. – «В охряпку!» – «Как так?» – «Да как бы бабу в охряпку! Об этом все думают. Хоть это французский мыслитель, хоть русский…» В самое яблочко угадал! – торжествовал Гачев. – Я бы и свой трактат с удовольствием назвал не монотонно – «Доктрина Декарта», а именно: «Декарт в охряпку»! Забористое русское слово, произведенное русским мужиком.

И Георгий Дмитриевич преподнес мне собственную монографию «Русский эрос», подписав: «Оставляю Русский Эрос в компании с Мариной Москвиной – вместо себя».

– Каждый в творчестве сублимирует свой эрос, – продолжал Гачев. – В том числе и Декарт. Он предпочитал прямо из сна переходить в мышление. Лежа в постели, брал бумагу и решал геометрические, математические задачи. Вот он лежит – как бы в материнском лоне, из полусна к нему приходят мысленные видения. И он начинает записывать. Происходит перерастание природно-материнского в сыновне-мужское-интеллектуально-математическое творчество… А переписка Декарта с принцессой Елизаветой! Даже умер-то он, бедняга, когда поехал к шведской королеве Кристине. Стал знаменит, и королева пригласила его преподавать ей его философию. А он соблазнился, тщеславен все-таки был. Из теплой Турени, из Франции, отправился в Швецию, в мороз. Нет чтобы из сна плавно переходить в свои мыслительные видения. Сел в холодную карету, куда-то помчался. Полностью сменил свой космос.

В начале 1980-х и Гачева стали звать переменить космос, уехать жить в Болгарию.

– В Болгарии был ренессанс, связанный с дочерью Живкова, ценившей культуру. И поскольку у меня отец из Болгарии, – рассказывал Георгий Дмитриевич, – мои доброхоты говорили: «Что ты живешь, света белого не видишь, сидишь в деревне, пишешь в стол. Брось, приезжай! Ты будешь у нас в чести, мы откроем для тебя весь мир». Я поехал посмотреть и совершенно обезумел от их непрерывных разговоров. Вся жизнь проходит в общении. Все дружат, все родные, встречаются: «Ай, Георгий!» Чаши вина… А в Росси-то другого склада душа человека образуется – затворника, молчальника, сидит у себя и размышляет, созерцает. Я такой. А они свыклись к хоровой жизни. Поэтому я решил остаться здесь. Тут я родился, тут мой язык, мое пространство. Снег – это моя религия. Там за снегом надо куда-то в горы лезть. А тут вышел и прямо на лыжи. Выбеливает! Здоровью моему полезен русский холод.

На лыжах мы встречались и в лесу Переделкина.

– Слышал, слышал, – говорил Гачев, – как вы странствуете по Индии, Японии, Непалу…

– А вы-то, – говорю я, – какой пожиратель пространств!

– Но вы, матушка, – парировал Гачев, – путешествуете телесно, а я по большей части ментально…